Дот

Ромка опять вскочил на тумбочку и даже привстал на цыпочки, чтобы был большим обзор. Увидал немцев. Трех. Потом из-за столовки возникли еще двое. Место было открытое, схорониться негде, да и мало их было, поэтому они даже не пытались продвинуться вперед. Выстрелит — перебежит, выстрелит — перебежит: имитировали давление. Иногда то один, то другой, то почти все сразу исчезали за углом столовки или сортира. Это понятно: нужно ведь и дух перевести. Наши винтовки — всего две — палили по ним где-то рядом. Не из соседнего помещения, а подальше; пожалуй — из ленинской комнаты. Там два окна; значит — ребята стреляли каждый из своего. Жаль: пока ни одного немца им не удалось подстрелить. Конечно, на стрельбище у них наверняка получалось получше, но когда бьешь навскидку, потому что прицелиться толком не дают… Потом из-за сортира выкатился бронетранспортер. Его пулемет так прижал наших, что они почти перестали стрелять. Немцы сразу осмелели, пошли вперед, а потом вдруг попятились, попятились — и вместе с бронетранспортером их не стало. Это тоже было понятно: на главном направлении наши отбили их атаку, и настаивать на только что добытом преимуществе этим пятерым не хотелось. Пусть эти двое пограничников стреляют неважно, но когда приблизишься к ним на бросок гранаты — спасу не будет.

Опять стало тихо.

И Ролика нигде не видать.

А ведь пора бы подойти подмоге…

Это и немцы понимают. Вот теперь наверняка все кончилось.

Ромка смирился с судьбой. Оделся абы как, упал на топчан, закинул руки за голову. Ладно. Мало ли чего я не видел — и не увижу никогда, думал он. Не увижу тропического леса. Не увижу, как черный торнадо ломает гигантские деревья и поднимает разваливающиеся в воздухе дома. Не побываю на Северном полюсе. Не сыграю в футбол за основу московского «Динамо». Не поставлю никакого мирового рекорда. Миллионы людей не видели этого и не мечтают об этом — и ничего, живут. И я проживу без этого боя. Был шанс. Был — и уплыл. Чего уж тут…

Его удивляло только одно: все кончилось — а никто так и не появился в коридоре казармы. Даже те двое, палившие из окон ленинской комнаты… Ничего. Придут. Придут — и начнут рассказывать, как дрались, будут делиться подробностями, перебивать друг друга, а он будет слушать — но ни о чем не спросит, даже виду не подаст, как все это заводит его душу. Пусть это ребячество, но не подаст виду — и все…

Вот как плохо — ожидание без часов: понятия не имеешь — сколько времени прошло. Можно было бы определиться по солнцу, но когда счет идет не на часы, а на минуты, солнце — плохой подсказчик.

И тут вдруг рвануло. Очень близко; пожалуй — перед фасадом казармы. Взрыв был такой силы, что казарма вздрогнула. Казалось, камни, которыми она была выложена снаружи, зашевелились. Потом ахнул второй взрыв — возле столовки; если бы Ромка не отошел от окошка — он бы это взрыв увидел. Взрывной волной выбило все стекла и опять качнуло стены. Вот это калибр! — 150, не меньше. Мортира. Нет — тяжелый миномет, поправился Ромка, потому что с запозданием осознал, что слышал звук падавшей мины. И лишь затем — вот тугодум! — сообразил, как легли мины. Вилка. И он, Ромка Страшных, в самом центре…

Третью мину он услышал отчетливо. Так ведь она летела к нему, в него! Это его, персонально Ромку, хотели убить!.. Сквозь стены и перекрытия, сквозь воздух, сквозь Ромкины черепные кости вонзилось в его мозг визжащее стремительное сверло. Ромка перекатился к стене, вжался в нее, а стена билась у него за спиной, вдруг ожившая на несколько предсмертных мгновений.

Грохот взрыва каким-то образом выпал из сознания Ромки, словно взрыва и не было, словно мина взорвалась бесшумно. Через окошко лился вязкий тротиловый смрад, он мешался с известковым туманом, и эта смесь мельчайшими иглами сыпалась в глаза и горло. А где-то вверху воздух уже снова скрипел, теперь сверл было несколько, они жевали воздух — все ближе, ближе…

Невероятным усилием воли Ромка отклеился от стены, скатился на пол, усыпанный кусками обвалившейся с потолка штукатурки, стянул матрац, накинул его на себя — и втиснулся под топчан.

Стены рухнули так легко…

Он выбрался только под вечер.

Солнце садилось за лесом. Уже десятый час, прикинул Ромка. Это не имело никакого значения — который час и сколько времени прошло. Не имело значения ни время, ни боль в спине. Главное — он все-таки выбрался. Вылез, продрался наверх из своей могилы, и вот сидит на груде камня, кирпича, обгорелых балок и битой черепицы, сидит — и свободно дышит полной грудью, и водит пальцем по теплой поверхности замшелого камня, и щурится на солнце, и может подумать, что бы ему эдакое отчудить сейчас, необычное и резкое, чтобы встряхнуло всего, чтобы еще отчетливей ощутить: живой…