Дот

Разумеется, майор Ортнер не думал заранее, как ответит, — ну кто же думает о таких пустяках? — и неожиданно для себя вдруг запел по-русски:

— Отвори потихоньку калитку
И войди в темный сад ты как тень…

Освоение языка через пенье было одним из действенных приемов княжны Екатерины.

Она открыла дверь…

А вот это он представлял. Столько раз! И так живо!.. Он представлял: она распахивает дверь — видит его — ее лицо вспыхивает — в ее глазах… ах, разве это передашь словами! — в ее глазах слезы счастья — и она бросается в его объятия…

Она не шелохнулась.

Стояла в дверях и смотрела на него.

Просто стояла и смотрела.

И ее глаза при этом не выражали ничего.

Майор Ортнер почувствовал, как его улыбка, потеряв динамику, остывает; потом с ужасом понял, что его улыбка замерзла на лице; замерзла настолько, что превратилась в гримасу, и чтобы сказать хоть слово — придется сначала эту гримасу сломать, как лед.

— Мне не рады?

Она стояла и смотрела.

— Может быть — я не вовремя?

Никакой реакции. Неужели… неужели то ужасное предположение, нет, предчувствие…

— Что с вами, Катюша?

Она вдруг ожила.

— Со мной? Со мной — ничего. Просто оттаиваю. Возвращаюсь к жизни. Помните, когда вы в последний раз уходили от меня, я, стоя в дверях, помахала вам рукой? — Она ждала ответа — и он медленно кивнул. — Вы же понимаете, господин оберст-лейтенант: когда дверь закрылась — я так и застыла — с поднятой рукой — и так стояла все эти недели с поднятой рукой — или это были годы? — но вот вы явились, господин оберст-лейтенант, и возвратили меня к жизни. Вернули меня к жизни одним своим появлением, хотя известно, что спящих царевен может разбудить только поцелуй.

— За поцелуем дело не станет!

Он потянулся к ней, но она отшатнулась:

— Нет-нет.

— И что же? мы так и будем стоять в дверях?…

Она повернулась и пошла, но не в гостиную, а влево, через короткий коридор, в гардеробную. Там на полу стояли раскрытыми два больших кожаных кофра. Один был уже частично заполнен обычной женской мелочевкой. майора Ортнера удивило, что Катюша, обычно очень аккуратная, сваливала ее как пришлось.

Она подошла к стенному шкафу и стала перебирать платья. Взяла легкое крепдешиновое, которое, как считал майор Ортнер, ей особенно шло. Она это знала.

— Далеко собрались, Катюша?

— В Швейцарию. В Цюрих.

— Когда едете?

— Сегодня. Автобус через три часа.

— А задержаться на денек-другой?

— Я и так задержалась — дальше некуда.

Она опять поглядела на платье. Подумала, взглянула через плечо на майора Ортнера, и после небольшого колебания бросила платье на кофр. Потом сняла с вешалки строгий серый костюм (Екатерина была в нем при их первой встрече), подержала в руках, подумала, вдруг повернулась и села на небольшой табурет с кожаным пуфом.

— Так что же случилось, господин оберст-лейтенант? Зачем вы опять здесь? Необходимо освежить русский?

— У меня три дня отпуска, Катюша. Оказалось, что я не могу не приехать к вам.

— Даже так?

Он пожал плечами: а что поделаешь?

— Значит, через два дня — опять на фронт?

Он кивнул.

— Покажите рану.

Далась им эта рана! — третий раз за тридцать часов… Он подождал несколько мгновений, пока досада схлынет, затем снял куртку, заголил рукав до плеча. Екатерина подалась вперед — то ли хотела остановить его, то ли чтобы помочь разобраться с бинтом, — но он жестом остановил ее, сам размотал бинт и отлепил пластырь. Последние сутки не пошли ране на пользу: выходное отверстие набухло и сочилось сукровицей, да и на входном из-под швов проступила кровь.

Екатерина взяла его руку и внимательно осмотрела рану.

— Похоже на самострел…

— У вас и у фюрера одинаковый ход мысли.

Из протеста он хотел сам вернуть пластырь и бинт на место, но сделать это она ему не дала. Обработала оба отверстия перекисью и зеленкой, и лишь затем наложила свежую, аккуратную повязку. Судя по ее сноровке — ей уже приходилось иметь дело с ранами.

— Война только началась, — сказала она, — а вы, господин оберст-лейтенант, видать, успели здорово отличиться. Железный крест, звезда на погоне. Очевидно, имели счастье получить знаки отличия из рук самого фюрера?

— Да ладно вам, Катюша!..

На него вдруг нахлынула тоска. Счастье (не удовольствие, не радость — именно счастье; он только сейчас это понял), до которого — пока он спокойно спал внизу, в машине — было всего несколько шагов, сейчас улетало прочь, а он не знал, как его удержать. Мало того, он чувствовал, что это — конец…

— А какова цена? Много человек убили?

Ему пришлось закрыть глаза. Пусть думает что хочет. Господи! господи… — за что?…

Он открыл глаза.

— Только одного. Да и тот был моим офицером.

— А как же русские?

— Я их победил.

— Неужели?

— Такого вы не ждали от меня?

— Дело не во мне. Как я припоминаю, господин оберст-лейтенант, ведь вы когда-то учились в военной академии?

— Был грех.

— И в академии вам конечно же втолковывали, что перед тем, как начинать войну, следует изучить врага, понять его mentalite. — Последнее слово она произнесла по-французски.

— Это азбучные истины, милая барышня.