Дот

Если б он помнил об этом — помнил, что это всего лишь роль, — сыграв очередной спектакль и раскланявшись, за кулисами он снимал бы парик, смывал грим, переодевался в костюм, в котором он становился бы неотличимым от любого обывателя, — возвращался бы к себе… и перед сном, уже закрыв глаза, загадывал: завтра сделаю то-то и то-то. Как обыватель. В масштабах обывателя. Чтобы утром, опять загримировавшись в фюрера, реализовывать свои задумки с энергией и блеском фюрера. Кто знает, возможно, тогда бы его хватило пусть не на тысячу лет, но — а почему б и нет? — хотя бы на всю его жизнь. Но он заигрался. А если не снимать на ночь маску — она прирастает. И становишься иным. И уже не помнишь, что стоишь не на земле, а на подмостках, и участвуешь не в реальной жизни, а в спектакле…

И вот что-то случилось. Вернее — еще не случилось, но чутье подсказало: что-то не так. Возможно, подмостки были сбиты на скорую руку или где-то гвоздь торчал. Глаз этого не отметил, но ведь чутье на то и существует, чтобы предупреждать о том, чего не слышит ухо и не видит глаз. Наша внутренняя антенна контролирует не только пространство вокруг нас, но и время, которое еще только предстоит. И теперь фюреру нужно было решить: случай с дотом — это Знак (тогда каков его смысл?) — или ничтожный в масштабах войны эпизод?)

Он испугался, но не понимает, что именно его испугало, — подумал майор Ортнер. — И теперь я должен решить: сказать ли ему правду — или повторить то, что он слышит каждый день?…

Вопрос был смешной. В самом деле — ну кто же фюреру говорит правду?

— Догадываюсь, мой фюрер: вам преподнесли историю с дотом, как занятный анекдот… — Язык выручал, лепил слово к слову, а майор Ортнер все не мог решиться. — Но вы привыкли смотреть в корень…

— …и сдирать с капустного кочана лист за листом, пока не доберусь до кочерыжки, — почти яростно перебил фюрер. — Поверьте: про себя я почти все знаю. Говорите дело! — повторил он.

— Виноват…

Что-то я делаю не так… Ведь все шло отлично — а в какой-то момент сбился…

Майор Ортнер поглядел по сторонам — но взгляд скользил, ни на чем не задерживаясь, ничего не называя. Глянул себе под ноги… и вдруг — ведь забыл о них! а ведь они — мой главный козырь! — увидал свои горно-егерские и купленные час назад на рынке обмотки. Однако — каков фюрер! Так ловко увел меня от моей игры, что я и впрямь стал рассуждать, как окопная вошь…

Он не сразу смог перестроиться. Первые фразы пришлось из себя выжимать.

— Полагаю, мой фюрер… когда вы услышали эту историю… вам вдруг открылось, с кем мы воюем. И что нам предстоит…

— Говорите! говорите!..

— Это были простые парни, мой фюрер. Проще некуда. Но они были не фанатики. И не рабы.

— Вот, вот…

— Они идеалисты.

— И что же из этого следует?

— Вам придется уничтожить сотни миллионов.

— Ну и что с того? Я это знал, Ортнер. Я это знал еще двадцать лет назад. Жизненное пространство, территориальный императив и прочее мальтузианство, — это азбука мировой политики. Все правильно. Вы стоите перед ответом. Так сделайте еще шаг! Я вам верю — и потому хочу от вас услышать — именно от вас — то, что я почувствовал.

Фюрер еще произносил последние слова, когда его глаза вдруг стали другими. Ему открылось, — понял майор Ортнер. В первой капле дождя он разглядел грядущий потоп. И понял, что для достижения его цели крови немецкой нации может не хватить. А другой платы у него нет…

Чего я боюсь? — подумал майор Ортнер. — Дальше фронта не пошлют…

Майор Ортнер вдруг ощутил усталость.

И ему стало скучно.

Засиделся я здесь, подумал он, и сказал:

— Вы увидели Голгофу, мой фюрер? Ну и что с того? Ведь в конце пути она поджидает каждого. Без исключений.

— Что вы понимаете под Голгофой, Ортнер?

— Искупление.

Он вернулся к Анне всего на несколько минут — чтобы захватить вещи. Переодеваться не стал. Не потому, что спешил. Просто в той сборной униформе, которая оказалась на нем… ну, скажем так, — оказалась на нем из протеста (и ни в коем случае — не из желания удивить, произвести впечатление, потому что эти резоны адресованы другим, а он протестовал против своего малодушия, своего конформизма, против согласия подчиняться если не чужой воле, то чужой мысли), — так вот, в этой сборной униформе он неожиданно ощутил себя как в собственной коже. Свободным. Уверенным. Словно он всю жизнь эти бриджи носил, потертые и со штопкой на колене, и собственноручно эти обмотки стирал хозяйственным мылом, ощущая при этом такое редкое за последнее время удовлетворение.