Дот

Его не было довольно долго; наконец он появился из приямка и дал знак рукой: давайте сюда. Они прошли бродом, ведя в поводу лошадей, которые на ходу, но без жадности, прихватывали розовой изнутри нижней губой теплую бурую воду. На берегу, рядом с люком, лошадей расседлали и пустили пастись; здесь трава была не в пример плотной и сочной. Ромку застали с лопатой: он засыпал кучки говна, которые появились рядом с приямком в мелких воронках от мин. «Сходи, глянь, — сказал он Чапе, и мотнул головой в сторону ямы, в которую они прежде складывали убитых немцев, — эти парни не из твоего ли села? А то ведь манера одна: где жрут — там и срут…» — «Они что — люк в кладовой не заперли?» — спросил Тимофей. — «Наверное — не заметили. К нему было столько привалено!.. Я чуть жилу не надорвал, пока сдвинул его вот настолько, чтобы протиснуться внутрь…» — «То я в куток всэ звалыв, колы прыбырався, — сказал Чапа. — Мешок з брикетами, та мешок iз сухарями. И з мукою… А покласты на мiсце вже не встыг…»

Дух в каземате был тяжелый. Чужой. Вот так, когда входишь в комнату, где давно лежит тяжело больной человек, или к старику, который почти не выходит из жилища и уже не замечает ни слоя пыли, ни хлама, который по-хозяйски разлегся где пришлось, — первым тебя встречает этот дух, вестник неспешной смерти. Нос — он проворней и опытней глаза. Глаз всегда на второй руке. Его дело — подтвердить, зафиксировать аргументы тому, что уже знаешь. Поэтому глаз не спешит. Да и куда спешить, в самом деле, если и так все понятно?…

Дух в каземате был иной, непричастный смерти, а все же мерзкий.

Теперь — что увидел глаз.

А он увидел, что в каземате не прибирали с тех самых пор. Наверняка — ни разу; уж такое непотребное нарушение устава сержантский глаз цепляет сходу. В углу валялись банки из-под сгущенки и консервированной колбасы, и рваные пакеты из-под каш. На полке распахнутой амбразуры — немытая миска. Рядом с подъемником — как их и поставили — тускло поблескивали латунью два снаряда, осколочный и бронебойный; гильзу от фугасного отпихнули под стенку за стереотрубу.

В пирамиде стояли три немецких карабина и медведевская винтовка с артиллерийским прицелом. Три МГ — тю-тю, а ведь Тимофей надеялся…

Вошел Залогин — и счастливо улыбнулся:

— Как воскликнул один великий поэт: ну вот, наконец я и дома. Эка славное местечко!..

— Пушкин? — поинтересовался Ромка.

— Нет. Хотя так мог бы и он.

Тимофей подошел к амбразуре.

Шоссе привычно трудилось. Ущелье выжимало из себя автомобили и повозки. Перед переправой они попадали в теснину, потому что берег был завален стройматериалами: саперы собирали новый мост. И только сделав s-образный маневр, автомобили и повозки выезжали на понтоны. Но и здесь регулировщик не давал им воли, пропускал с паузами. Зато уж на этом берегу водители отводили душу — кто как мог.

— Первым делом, — сказал Тимофей, — и это касается каждого: генеральная уборка. Во всех помещениях.

— На кой ляд? — запротестовал Ромка. — Ведь все равно же взорвем.

— Тогда зачем ты прибирал срач?

— Ну, знаешь ли…

— Здесь не должно остаться немецкого духа.

— Так вместе с духом и взорвем!

— Красноармеец Страшных! — Давно от Тимофея они не слышали этой раздельной командирской речи! — Запомни: когда ты прибираешь — все равно что, — ты прибираешь в своей душе…

Потом они поели, здесь же в каземате расстелили попоны и улеглись спать. Койки в кубрике, где еще недавно спали враги, никого не прельстили. «Я подневалю», — вызвался Медведев. Он знал, что не сможет уснуть. Возвращение в дот наполнило его неожиданной радостью. Здесь каждая деталь, каждая мелочь согревала его. При товарищах он сдерживался, но теперь он позволил себе подержаться за стену (без цели и без желания что-то конкретно почувствовать — просто подержаться), сесть в креслице наводчика, закрыть глаза и положить руку на ствол пушки, пройтись в пространстве каземата туда-сюда, как делал это столько раз прежде, только тогда это пространство наполнялось мерным перекатом десятков мушкетерских сапог: кррам, кррам, кррам… Он знал, что это переживание ушло навсегда, но память о нем… Разве память о таких мгновениях хоть чем-то уступит самому яркому переживанию реальности?… Нет, он не мог пожаловаться: ведь и прежняя его жизнь (разумеется, он имел в виду жизнь его души) знала много прекрасных минут — благодаря людям, книгам, благодаря матери; но дот… дот помог Сане стать самим собою; таким, каким прежде он только мечтал быть. Самое важное, и, может быть, самое дорогое для него место на земле. Конечно, был еще и родной дом… но дот перекрывал все!

Саня подумал: сегодня его не станет…

Прислушался к себе…

Ничего.