Дот

Освобожденная амбразура окна — черная на черном — была вырезана в окружающем мраке: окно в бездну. И если глядеть не на какую-то конкретную звезду, взгляд улетал в пространство, падал в бездну, все дальше и глубже, все стремительней, пока не начинало казаться, что звезды — фиксируемые периферическим зрением — пролетают слева и справа — назад, мимо — и исчезают за твоей спиной, тщетно ожидая, что ты — обернувшись — продлишь своим вниманием хотя бы на несколько мгновений их эфемерную жизнь… Залогин почему-то вспомнил «Черный квадрат», вспомнил, как стоял в тесном музейном запаснике перед картиной (отца часто пускали в такие места, куда мало кого пускали), чувствуя в душе какую-то непонятную притягательность и даже сродство, и отгонял любые мысли: голова услужливо пыталась предложить свои примитивные отмычки. Отец начал было объяснять смысл картины, но сын (он учился в 10-м классе) сказал «не надо», — и отец одобрительно кивнул и улыбнулся… Это воспоминание перебилось другим: как он смотрел в звездное небо через телескоп. Телескоп был любительский, но сильный; понятно — цейссовский. Он был у соседей; Залогины жили с ними на одном этаже, дверь в дверь. Соседи были немцами из Гамбурга: глава семьи, его крепенькая жена, и двое мальчишек-близнецов. Глава семьи был видный антифашист. Они эмигрировали из гитлеровской Германии сложным маршрутом, через Швецию и еще какие-то две страны. В Москве папа-антифашист получил высокую должность во внешней разведке (Гера Залогин узнал это от своего отца несколько лет спустя; «Не болтай лишнего, — сказал папа-Залогин. — Людвиг — славный и порядочный мужик, но мало ли что…»), — вот почему их поселили не где-то, а в таком доме на улице Горького, в четырехкомнатной квартире. Гера дружил с близнецами. Он учил их разговаривать по-русски, они его — по-немецки. Они расписали дни недели — через день — когда на каком языке говорить. Суббота была для этой семьи почему-то особым днем, поэтому она из расписания выпадала…

В коровнике воздух был спертый, тяжелый от вони пота, ран и экскрементов. Уже не раз пропущенный через сотни легких, он потерял не только кислород, но и энергию. Дыхание превращалось в работу, и не каждому она была по силам.

Чтобы подышать свежим воздухом, Залогин подтянулся за высокий подоконник, встал на цыпочки. Попытка оказалась неудачной: его лицо было все еще ниже подоконника, а тяжелый воздух коровника стоял недвижимо, как вода в пруду, и не собирался вытекать. Но ведь выше, на уровне подоконника, должно быть свежее! Как бы ни был тяжел здешний воздух, верхний его слой — хотя бы до среза подоконника — должен был вытечь через окно, и ему на смену должен был влиться свежий, легкий, ночной. Он сейчас там, наверху, над головой…

Залогин поднял руку и поводил ею. И ничего не почувствовал. Наверху воздух был таким же горячим; может быть — чуть посуше… Нет, я должен высунуться в эту чертову амбразуру, сказал себе Залогин, хотя бы для того, чтобы знать, что могу воспользоваться ею в любой момент, когда мне это понадобится…

Он присел на корточки и стал ощупывать стену, ища выбоину или щель, чтобы можно было упереться в нее носком ботинка. И сразу нашел углубление в кладке, очень удобное, чтобы вставить ногу. Поискал выше — и над первым обнаружил еще одно такое же углубление. Учтя высокое расположение окна, строитель предусмотрел удобный подход к нему, чтобы не было нужды каждый раз таскать лестницу. Как же я не обратил внимания на эти пазы? — удивился Залогин. Ведь они были у меня перед лицом, и пока не стемнело… Конечно: возбуждение, переутомление, недосып, — все это объективные причины, но ведь я пограничник, и такие детали должен примечать автоматически…

Он взялся за край подоконника и легко поднялся наверх. Высунул голову. Ночной воздух был сухой, легкий и теплый. И как сладостно было им дышать!..

Трещали цикады. Звездный свет позволял проследить беленую стену коровника, но уже в трех-пяти метрах в сторону от него пространство было неразличимо. За углом коровника, возле ворот, беседовали двое немцев. Залогин прислушался. Треп. Ничего интересного.

Круглоголовый возник из мрака, словно материализовался. Залогин вздрогнул; даже сердце замерло. Спустился к Тимофею — и только тогда перевел дух. Круглоголовый скользнул следом неслышно, словно и не касался стены. Прошелестел:

— Вода — не супер. Застойная. Болотом отдает. Я даже лягушек слышал.

— Колодцем с осени никто не пользовался. — Это Тимофей. Хрипло, но внятно.

— Ты гляди — живой. Тебя напоить — или сможешь сам?

— Сам.

— Давай здоровую руку… Вот. Флягу я уже открыл.