Дот

Желание добраться именно до мяса было не осознанным действием, — его продиктовало чувство. Сане представилась возможность — и он захотел испытать новый для него вкус. Ведь наслаждение никогда не бывает сюрпризом; мы всегда знаем, что именно оно — наслаждение — нам предстоит. Но многие совершают ошибку: воображают, каково оно будет. Сформированное представление все портит (ну — не все, но понижает уровень наслаждения до банального удовольствия; мысль — всегда суррогат, не плохо бы нам вовремя вспоминать об этом).

Саня привык довольствоваться тем, что имеет, поэтому его воображение было развито слабо, — оно никогда не пыталось опередить Саню. Если быть уж совсем точным — он жил вровень со своим чувством, а воображение тянулось за ним как бы шлейфом. (Его жизнь в средневековом Париже не противоречит этому утверждению. Саня не воображал Париж — Саня его имел. Это была реальная часть жизни его души. Жизни его души в другом измерении.)

Итак — Саня зацепил ложкой несколько волокон мяса, попробовал их губами, подержал на языке. Их не нужно было жевать — они таяли во рту. Прекрасно!

Саня зацепил еще несколько волокон. Посмаковал. Потом взял больше. Коричневатый сок выглядел так соблазнительно! Саня откусил сухарь и зачерпнул как есть, не выбирая, не только жижу, но уже и с салом. Тоже хорошо! Где-то после третьей ложки шевельнулась мыслишка (рабская; все еще рабская), а не слишком ли много он себе позволяет, ведь его дневная порция уж наверняка не тянет и на треть банки. Но Сане не пришлось бороться с этим малодушием — само сгинуло. Он неторопливо продолжал есть, пока не съел все; был бы хлеб — протер бы им банку изнутри, собирая последние крохи. Но хлеба не было. Жаль. Какая ж еда без хлеба…

Саня глядел на пустую банку, почему-то вспомнил, что у него за спиной, в кладовке, есть еще три ящика тушенки (в одном, правда, уже недостает семи банок), — и вдруг осознал, что если бы захотел — мог бы взять еще. Вот сколько бы захотел — столько бы и съел… Представляете? — такой прекрасной, изумительной еды, сколько хочешь — столько и ешь…

Раздутая эмоцией, эта мысль не вмещалась в сознании, но уже в следующее мгновение — пых! — шарик лопнул, и в осадке осталась такая простая мысль (простая — когда это касается других, когда глядишь со стороны), даже не мысль — информация: я могу делать — что захочу. Вот что захочу — то и сделаю. И никто меня не остановит…

Как на необитаемом острове: никаких барьеров, никаких обязательств, никакого контроля.

Сане стало тесно в кубрике. Он выбрался по лесенке в каземат, но теперь и каземат был ему тесен. Он выбежал наружу. Еще не то! — выглядывая из приямка, он как бы признавал, что урывает лишь частицу свободы, совершенно ничтожную, а может и этой частицы у него нет, и он только выдумал свою свободу, мимолетный мираж, родившийся не в душе, а во рту и в желудке.

Это был момент, может быть, самый важный в его жизни. Если он смалодушничает — и спрячется в свою раковину, — он так и останется тем, кем был до сих пор…

Он не подумал: «рабом». Не подумал только потому, что мысли не успевали за ним. Чувство было столь огромно, что не оставило в нем места мыслям, и уж тем более словам. Нужно было дать этому чувству выход, иначе…

Любое «иначе» было хуже.

Саня выбрался из приямка, встал в полный рост. Неторопливо поднялся на макушку дота.

Впервые за эти дни он не прятался от немцев.

По шоссе, как всегда, шли машины и повозки. Наверное, какие-нибудь водители или солдаты в кузовах видели его. Ну и ладно. В груди становилось все легче и легче. Отпускало. Наконец он смог сесть.

Он сидел в позе врубелевского Демона (эту репродукцию он видел в одном из альбомов отца Варфоломея), просто сидел и смотрел. На природу. На то, как неровная тень от гор наползает на долину. Заката не было, как его не было уже много дней: он стал прятаться; солнце опускалось к горам, ныряло за них, и наступал короткий вечер; а потом высыпали звезды. Саня знал только Большую Медведицу и Полярную звезду. В этот вечер он впервые пожалел, что не знает остальных звезд, даже планеты не может отличить. А ведь наверное каждую ночь хотя бы одна планета мерцает где-то над головой…

Что еще?

Уже на следующее утро Саня возобновил свои прежние занятия физкультурой. Не потому, что так надо, — тело просило. За последний год оно потеряло гибкость и силу. Утренняя общая зарядка на плацу ничего не давала. Ну — мышцы разомнутся, кровь веселее побежит. Он-то — занимаясь борьбой — привык к другому… Если б еще был спортзал — но спортзала в их отряде не было, а заниматься в одиночку… Вот теперь он мог бы заниматься в одиночку (для этого сначала нужно было бы договориться с командиром), а прежде ему было неловко: соберутся зеваки, будут подначивать. И конечно же нашлись бы завистники, пошли бы разговоры, что он хочет выделиться, показать, что не такой, как остальные…

Спешить было некуда; для начала следовало войти в форму, поэтому Саня составил программу самую простую.