Достоевский in love

В романе разыгрывался новый конфликт поколений, который разворачивался между «отцами» – поколением образованных, но только заламывающих руки либеральных интеллектуалов, чей активизм заканчивался острой шпилькой, – уже обессмерченных «лишних людей», – и «детьми», которые утверждали, что верят только в науку, дело и материализм. Герой романа, если там и есть такой, представляет собой фигуру трагическую: Базаров страстно желает верить только в социальную пользу, быть бесчувственным рационалистом, который отвергает искусство и чувства как бесполезные, – одним словом, нигилистом. Но, вопреки собственным принципам, чувствует он глубоко. И хотя Базаров выспренно размышляет об абстрактном русском народе, к встреченным им крестьянам он испытывает только неприязнь. Возникшему конфликту между рациональным и гуманистическим, между абстрактными идеями и прожитым опытом было суждено отбросить длинную тень.

Ну и досталось же Тургеневу за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм[247]. «Современник» предсказуемо бросился на защиту молодого поколения и в своем отзыве разнес книгу в пух и прах, заявляя, что Базаров был лишь чудовищной карикатурой, а Тургенев только притворялся либералом. Что было еще тревожнее: ведущий критик «Русского мира», радикал Дмитрий Писарев, считал Базарова великолепной ролевой моделью, сатанинским антигероем, отделенным от косной массы способностью переступать границы закона: «Ничто, кроме личного вкуса, не мешает им [людям, подобным Базарову] убивать и грабить»[248], с вызывающим тревогу удовольствием говорилось в отзыве. Хуже всего, книгу с энтузиазмом бросились восхвалять старые заплесневелые реакционеры, которым крайне нравилось видеть, как Тургенев жалуется на современную молодежь. Только во «Времени» поняли важность того, что пытался выразить Тургенев. Федор прочитал книгу, едва только она вышла в «Русском вестнике» Каткова, и велел Страхову написать о ней блестящий отзыв. Отзыв был великолепен – возможно, единственный, добравшийся до сути повествования, – и, когда он был напечатан, Тургенев в благодарность пригласил Страхова и братьев Достоевских отужинать с ним в отеле «Клеа». (По пути туда они столкнулись со знакомым Тургенева, который закричал на него: «Видишь, что творят твои нигилисты! Они жгут Петербург», – как будто, описав их, тот стал ответственным за их поведение[249].) Прокладывать тропу между левыми радикалами и правыми реакционерами было непросто, и Тургенев был счастлив обрести хотя бы нескольких попутчиков.

Тем не менее редакция «Времени» сама прикладывала все возможные усилия, чтобы избежать меча цензуры и не быть при этом заклейменной слабой или даже консервативной. Они написали редакторскую колонку о пожарах, отмечая отсутствие доказанной связи между ними и памфлетом «Молодой России», от которого отмахнулись, назвав школьной проказой. Цензоры ее отвергли. Затем Михаила вызвали на допрос как выпускающего редактора – хотя оказалось, что власти лишь хотели узнать имена тех школьников, что написали памфлет, и Михаилу пришлось объяснять, что он использовал художественное преувеличение. Но теперь власти заняли оборонительную позицию. 15 июня публикацию «Современника» и «Русского мира» остановили до следующей весны. Тремя неделями позже был арестован Чернышевский. Пора теперь скверная, пора томительного и тоскливого ожидания. Но ведь журнал дело великое; это такая деятельность, которою нельзя рисковать, потому что, во что бы ни стало, журналы как выражение всех оттенков современных мнений должны остаться[250].

К этому времени Федор все чаще обращался мыслями к Европе. Климат Петербурга не шел Марии на пользу, поэтому он отослал ее к тетке во Владимир, на 180 верст к востоку от Москвы. Теперь, когда журнал начал набирать силу, Федор хотел отправиться в Париж, к доктору Труссо, который мог бы пролить свет на его недуг. А там можно было бы и попутешествовать – в конце концов, он никогда не бывал в Европе. От Парижа рукой подать до Лондона, да и Италию он всегда хотел посмотреть. Сколько раз мечтал я, с самого детства, побывать в Италии![251] Возможно, Страхову удалось бы поехать с ним. Увидим Неаполь, пройдемся по Риму, чего доброго, приласкаем молодую венецианку в гондоле[252].