Достоевский и Апокалипсис

Нерастраченность, неисчерпаемость, приращение сил духовных — вот о чем это все говорит. О том, сколько еще хочет и, главное, может он отдать людям, создать для них.

Природа словно ставит на гении свой эксперимент, раскрывая возможности человеческого духа, демонстрируя его силы, которые, может быть, не сравнимы даже и с внутриядерной энергией.

И вот Гойя в свои пятьдесят лет начинает «Капричос» (а умри он раньше, и мы почти не знали бы его), в семьдесят четыре — начинает «черную» роспись Дома Глухого, в семьдесят девять — «Новые Капричос», и накануне смерти, потерявший зрение, вооружившись дополнительными очками, пишет автопортрет — старик на костылях: «Я все еще учусь»… И вот Гёте в свои пятьдесят лет приступает к «Фаусту», то есть к первой части, а в восемьдесят два заканчивает часть вторую. И вот восьмидесятилетний Толстой говорит, что ему надо десять жизней как минимум, чтобы воплотить задуманное, а Микеланджело на восемьдесят девятом году делает открытие: оказывается, он только-только научился читать по слогам в своей профессии… А неосуществленные планы Моцарта, Пушкина, Скрябина?..

«Лишь начинаю» — это их общее открытие, общая надежда, общая боль. И почему это открытие-надежда-боль так пронзает наши сердца, сердца обыкновенных смертных людей? «Лишь начинаю» — это всечеловеческое, роднящее всех нас. Всех, кроме тех, чья мечта: «Мы всякого гения потушим в младенчестве»…

Наконец-то собраны воедино и сделались общедоступными (в Полном собрании сочинений) все планы, наброски, наметки Достоевского, все его художественные замыслы, оставшиеся невоплощенными. Попробуйте почитать их. В эту работу так же трудно войти, как потом из нее выйти: так она заманивает, завораживает, не отпускает. А если представить все эти планы, наметки в целом, то сначала непременно получается хаос. Но какой! Хаос удивительно живой. Хаос, пульсирующий могучей тайной мыслью Демиурга, сверкающий несметным роем образов, и они то исчезают, умирают, то возвращаются и воскресают, то превращаются друг в друга, то кажутся совсем-совсем и навсегда живыми, неповторимыми, законченными и все-таки — почему-то не выпущенными в свет. И хаос этот не столько многоцветен, сколько многозвучен. Вы услышите шепот, крик, гул бесчисленных голосов, торопящихся высказать что-то самое, самое главное.

Правда, законченные художественные произведения Достоевского — тоже своего рода хаос, но хаос — преображенный, организованный высшей волей художника. А здесь — хаос самого рождения, становления новых художественных миров. Он сам — как великое художественное произведение, творящееся прямо на ваших глазах… И он оказывается почему-то вам очень знакомым, будто вы уже побывали там когда-то…

Конечно, побывали, если и раньше читали Достоевского. Но есть и нечто новое, чего вы знать не могли. И лишь потом вы догадываетесь, что это — как бы клочки, отрывки из того мира, в котором вы сейчас и живете, и они часто еще ближе к нашему времени, чем те, которые мы знали у Достоевского раньше.

Вот несколько кусочков, фрагментов из этого хаоса, несколько «уголков» общей картины. Всего какая-нибудь одна сотая, даже меньше…

«Гамлет-христианин.

Повесть о русском сером мужичке Иване Матвеевиче Проходимове.

Апокрифическое евангелие. (NB. Искушение дьяволово, глиняная птица перед нищим духом. Социалисты и националисты в Иерусалиме. Женщины. Дети.)

Дети. Мать, вышедшая вторично замуж. Группа сирот. Сведенные дети. Боец за правду. Смерть измученной матери. Протест детей. Бежать? Идут на улицу. Боец один. Странствия, и т. д.

Школьный учитель, роман (описание эффекта чтений Гоголя, “Тараса Бульбы”). Враги, волостной писарь…» (16; 5).

Еще: «Фантастическая поэма-роман: будущее общество, коммуна, восстание в Париже, победа, 200 миллионов голов, страшные язвы, разврат, истребление искусств, библиотек, замученный ребенок. Споры, беззаконие. Смерть.

Застрелившийся и бес вроде “Фауста”. Можно соединить с поэмой-романом, и т. д.» (16; 5).

Еще: «Роман о детях, единственно о детях, и о герое-ребенке. (NB. Избавляют одного страдающего ребенка, хитрости и проч.).

Нашли подкинутого младенца.

Федор Петрович (любитель детей и кормилица).

Федор Петрович, обращаясь к детям по исполнении их поручений, говорит: “Господа, я ваши дела исполнил и спешу дать вам отчет”. Или: “Господа, я прочел такую-то книгу”, и вдруг рассказывает им о Шиллере, или о чем-нибудь политическом и т. д. (NB. Сам взрослый ребенок и лишь проникнут сильнейшим живым и страдальческим чувством любви к детям.) <…>

Мы знаем и таких, в которых надвигающаяся туча социализма и успех будущей Коммуны (в Европе) породила бы в России голоштанные попытки и страшное право на бесчестье» (16; 5–6).

Еще: «Заговор детей составить свою детскую империю. Споры детей о республике и монархии. Дети заводят сношения с преступниками в тюремном замке. Дети-поджигатели и губители поездов. Дети обращают черта. Дети — развратники и атеисты. <…> Дети — убийцы отца» (16; 6).