Достоевский

Вот, оказывается, о каких грехах русского барича шла речь. Вот какой сюрприз приберег сочинитель, отдавший свой роман в самый благонамеренный из журналов. Вот какие тайны хранила нелепая интрижка, где была всего одна амурная сцена и все происходило за закрытыми дверями. Вот какие смыслы крылись за скромными листками исповеди якобы кающегося грешника. «Гиена уже лизнула крови; ей грезится теплый пар ее; он будет ей грезиться и в последнем моменте наслаждения. Бешеная жестокость уже давно исказила эту божественную душу и уже часто низводила ее до звериного подобия. Даже и не до звериного; в прекрасном теле ее кроется душа мрачно-фантастического, страшного гада: это душа паука, самка которого съедает, говорят, своего самца в минуту своей с ним сходки. Всё это похоже на отвратительный сон. Но всё это упоительно, безмерно развратно и… страшно!.. И вот демонский восторг наполняет душу царицы, и она гордо бросает свой вызов».

Чувства Каткова можно было понять: своими стараниями он привлек на страницы пуританского «Русского вестника» роман с такими переживаниями. Автор же, будто в насмешку, отвечал (в 1861-м): «Мы пуритане по крови; мы мало любим жизнь, и потому искусство кажется нам соблазном».

Можно было понять и Достоевского — и когда в 1865 году, при начале «Преступления и наказания», он опасался злопамятства Каткова, и когда в пылу «потасовки» неосторожно напророчил: «С невольным ужасом спрашивал я себя: что же будет с нами, что мы, несчастные, будем делать, если он, если сам “Русский вестник” станет учить нас так дурно в таких важных вопросах?.. Дурной пример дает “Русский вестник” русской литературе!»

Четыре года после «потасовки» были достаточным сроком, чтобы обмен «любезностями» по поводу пушкинской импровизации вспоминался не слишком болезненно. «Я верил всегда, что Вы человек благородный, хотя и не имею удовольствия знать Вас лично…» — писал Каткову Достоевский; говоря теперь о причастности издателя к изящной словесности, Ф. М. пытался загладить прежние иронические уколы и избегать намеков на скромность литературного дарования редактора.

Достоевскому было не до иронии — он уповал на великодушие издателя, который протянет руку писателю, обивающему пороги редакций в поисках авансов под ненаписанные сочинения. «Находясь в таком невыносимом положении, покорнейше прошу Вас обратить внимание Ваше на нижеследующие и убедительнейшие просьбы мои: Я искренне желаю сотрудничать в “Русском Вестнике”». Нужно было привыкать к странным правилам журнала — прислав аванс, редактор не соблаговолил приписать несколько слов, которых автор вправе был ожидать. Следовало смириться с фактом высылки денег без сопроводительного письма — будто это милостыня, и гадать о дальнейших намерениях редакции.

И все же в словах Достоевского сквозила обида. «Если роман мой Вам не нравится или Вы раздумали печатать его — то пришлите мне его обратно. Вы непременно человек, Михаил Никифорович, и с человеческим чувством. Из уважения к самому себе Вы, вероятно, не захотите заставить страдать мое человеческое достоинство и меня не оставите без ответа. Вы поймете, что мне, потерявшему столько времени непроизводительно, столько здоровья, силы, надо поскорее вознаградить его хоть чем-нибудь… Убедительно прошу от Вас ответа на это письмо скорого и ясного, чтоб я мог знать свое положение и что-нибудь предпринять».

Через месяц «Русский вестник» прислал уведомление за подписью секретаря. «Редакция… извиняется перед Вами в том, что до сих пор оставляла Вас в недоумении относительно Вашей повести. Печатание ее не только дело решенное, но она уже вошла в состав 1-й книжки “Русского вестника”, которая выйдет на днях». Как только в январском номере за 1866 год появились семь листов «Преступления и наказания», Достоевский понял, что дело выиграно: Катков обязан будет считаться с автором, обеспечившим журнал беллетристикой на целый подписной год. Имело смысл вести себя осторожно, не наделать ошибок, слишком унижаясь просьбами о новых выплатах.

Ощущая себя бывалым борцом, Достоевский полагал, что война с журналом будет связана с гонораром. К тому же он узнал, как обрадовались в редакции, получив его предложение. «У них из беллетристики на этот год ничего не было, — рассказывал Ф. М. Врангелю, — Тургенев не пишет ничего, а с Львом Толстым они поссорились. Я явился на выручку… Но они страшно со мной осторожничали и политиковали. Дело в том, что они страшные скряги. Роман им казался велик. Платить за 25 листов (а может быть, и за 30) по 125 р. их пугало. Одним словом, вся их политика в том (уж ко мне засылали), чтоб сбавить плату с листа, а у меня в том, чтоб набавить. И теперь у нас идет глухая борьба. Им, очевидно, хочется, чтоб я приехал в Москву. Я же выжидаю, и вот в чем моя цель: если Бог поможет, то роман этот может быть великолепнейшею вещью…Эффект в публике будет произведен, и тогда я поеду в Москву и посмотрю, как они тогда мне сбавят? Напротив, может быть, прибавят».