Достоевский

Беседа с митрополитом Новгородским и Петербургским Исидором (в миру Иаков Сергеевич Никольский), первенствующим членом Святейшего синода, имевшим знаки патриаршего сана, была нелегкой. «Митрополит встретил очень холодно это ходатайство, — огорчалась генеральша, — устранил себя от этого, сказав, что Достоевский — простой романист, что ничего серьезного не написал, что он помнит похороны Некрасова, которые описывались, — было много всякого рода демонстраций, нежелательных в стенах лавры, и проч.»⁴.

Итак, «знаменитый Достоевский» принадлежал миру, и, поскольку его известность для монастыря ничего не значила, игуменья отказалась продавать могилу со скидкой. «Простому, несерьезному писателю» не по чину было лежать и на кладбище мужской православной обители Свято-Троицкой Александро-Невской лавры. В первом случае все легко решилось бы только деньгами. Во втором — деньгами и статусом. Когда о безоговорочном отказе владыки Исидора узнал Победоносцев, он, «нелестно» высказавшись о владыке, принял свои меры: «Мы ассигнуем деньги на похороны Достоевского». Место на лаврском кладбище досталось Достоевскому по прямому нажиму сверху: ходатайство обер-прокурора Святейшего синода равнялось для члена Синода приказанию. «Митрополит прислал наместника нам сказать, — записала генеральша сутки спустя, — что он исполнит нашу просьбу, дает место, и служение будет безвозмездно»⁵.

Анна Григорьевна уже подумывала о Большеохтинском кладбище, где рядом с ее отцом лежал маленький Алеша, когда вечером 30-го к ней заехал Комаров, чтобы от имени лавры предложить любое место. Анне Григорьевне оставалось только просить лаврского посланца выбрать участок на Тихвинском кладбище, ближе к Жуковскому и Карамзину. «По счастливой случайности свободное место оказалось рядом с памятником поэта Жуковского…»

Те двое суток, в течение которых тело писателя находилось в квартире на Кузнечном, его вдова вспоминала с неподдельным ужасом: днем и ночью толпились люди, часами читался псалтырь; в кабинете, где стоял гроб, воздух сгущался так, что гасли лампады и свечи. Анна Григорьевна могла уединиться на несколько минут только в комнате гостившей у нее матери, но вдову поминутно требовали бесчисленные депутации, желавшие лично выразить соболезнование, подчеркнуть значение Ф. М. «для России». Слова «кого потеряла Россия» приводили ее в отчаяние: «Боже, как они меня мучают! Что мне о том, “кого потеряла Россия”? Что мне в эти минуты до “России”? Вспомните, кого я потеряла? Я лишилась лучшего в мире человека, составлявшего радость, гордость и счастье моей жизни, мое солнце, мое божество! Пожалейте меня, лично меня пожалейте и не говорите мне про потерю России в эту минуту!»

Торопясь, чтобы память не изменила ей, Анна Григорьевна вскоре занесет в записную книжку бесценные сведения о привычках и вкусах, словах и словечках, последних часах и минутах жизни своего дорогого мужа. «Любил лес… Всегда мечтал об имении… Любил икру, швейцарский сыр, семгу, колбасу, а иногда балык; любил иногда ветчину и свежие горячие колбасы… Любил тульские пряники… мед… киевское варенье, шоколад (для детей), синий изюм, виноград, пастилу красную и белую палочками, мармелад, а также желе из фруктов… Пил красное вино, рюмку водки и перед сладким полрюмки коньяку. Любил очень горячий кофе… Когда был маленький, мать называла его Федашей… Если его что-либо очень затрудняло при переправках, то начинал ладонью левой руки сильно ерошить волоса на левом виске, снизу вверх… Сидел облокотясь на кресло, положив правую ногу на левую и слегка потрясая ногой, засунув под колени левую руку… В день смерти беспокоился о печке, хорошо ли ее закрыли… “Ты еще не пообедала?” — спросил это два раза».

Так вспоминать о муже могла только очень любившая его женщина.

…Вынос тела Достоевского из квартиры в церковь Святого Духа Александро-Невской лавры и погребальное шествие 31 января проходили по расписанию, составленному распорядителями под председательством Григоровича накануне вечером. Рассказывать об этом — значит бесконечно поражаться громадности события: колоссальному количеству гирлянд и венков из живых роз, камелий, гиацинтов, тюльпанов, иммортелей, белых маргариток, сирени, ландышей, украшенных лавровыми и пальмовыми листьями; небывалой по размерам процессии, растянувшейся от Владимирского проспекта вдоль всего Невского и достигшей лавры только через три часа после выхода (гроб всю дорогу несли на руках); непрерывному слаженному пению пятнадцати певчих хоров; присутствию депутаций едва ли не от всех учебных заведений, научных и литературных обществ столицы; удивительному для такого скопления народа порядку и спокойствию. «Каким образом, — удивлялся Страхов, — составилась такая громадная манифестация — это составляет не малую загадку. Очевидно, она составилась вдруг, без всякой предварительной агитации, без всяких подготовлений, уговоров и распоряжений…»⁶

В этот день суждено было выйти в свет январскому выпуску