Достаточно времени для любви

— За что? Не нужно этих дурацких формальностей. Ты же не дитя, а председатель. Сколько тебе? И ты в самом деле выучил мой «молочный» язык, чтобы поговорить со мной? Да еще менее чем за два дня? И две ночи? А мне вот, чтобы освоить новый язык, нужна неделя, а потом еще одна, чтобы избавиться от акцента.

— Мне триста семьдесят два года, Лазарус, уже под четыре сотни по земным стандартам. Классический английский я выучил, когда приступил к своей нынешней работе, но в качестве мертвого языка, чтобы в оригинале читать старинные анналы Семей. И, получив ваше распоряжение, я всего лишь попрактиковался: поучился говорить и понимать слова на слух. Североамериканский двадцатого столетия, ваш «молочный язык», как вы сказали, — поскольку лингвоанализатор заключил, что вы говорите именно на этом диалекте.

— Умная машина. Наверное, я говорю так, как в детстве; говорят, мозг не в состоянии забыть первый язык. И мой выговор, как и у всех уроженцев кукурузного пояса, похож на визг ржавой пилы… А ты тянешь слова по-техасски, да еще в английско-оксфордской манере. Странно. Я полагал, что машина просто выбирает наиболее близкий вариант из всех заложенных в нее.

— Наверное, так оно и есть, Лазарус, но я не специалист в технике. А вы с трудом меня понимаете?

— Вовсе нет. С произношением у тебя все в порядке; оно куда ближе к речи образованного американца, чем тот диалект, который я выучил ребенком. Но я пойму всякого, от австралийца до йоркширца: произношение для меня не проблема. Очень мило с твоей стороны. Душевно.

— Рад слышать. У меня есть некоторые способности к языкам, так что особых хлопот и не было. Стараюсь разговаривать с каждым членом Фонда на его родном языке. И привык быстро осваивать новые варианты.

— Да? Но все равно, очень любезно с твоей стороны, а то я уже чувствую себя зверем в клетке — поговорить и то не с кем. Эти болваны, — Лазарус кивнул в сторону двух техников-реювенализаторов, облаченных в защитные костюмы и шлемы и в разговор не вступавших, — английского не знают. С ними не поговоришь. Нет, длинный кое-что понимает, но запросто с ним не поболтаешь. — Лазарус свистнул и ткнул пальцем в высокого. — Эй, ты! Кресло для председателя, быстро!

И жестом подкрепил сказанное. Высокий техник притронулся к пульту управления ближайшего к нему кресла. Оно покатилось, развернулось и остановилось перед гостем. Айра Везерел поблагодарил — Лазаруса, не техника, — уселся, погрузившись в мягкие объятия кресла, и вздохнул.

— Удобно? — спросил Лазарус.

— Вполне.

— Хочешь перекусить — или выпить? Закурить? Может, все-таки нужен переводчик?

— Нет, благодарю вас. А вы не хотите что-нибудь заказать?

— Не сейчас. Меня тут кормят, как гуся, один раз даже насильно кормили, черти. Ну, раз все в порядке, приступим к беседе. — Лазарус вдруг взревел: — Какого черта я делаю в этой тюрьме?

— Это не тюрьма, Лазарус, — спокойно ответил Везерел. — Это номер для весьма важных персон в реювенализационной клинике Говарда, что в Новом Риме.

— А я говорю — тюрьма. Только пруссаков не хватает. Вот хоть окно — ломом не выбьешь. А дверь — открывается на любой голос, кроме моего. Даже в сортир под руки ведут — словно боятся, что я там в дыре утоплюсь. Черт, не знаю даже, мужик передо мной или баба… и это мне тоже не нравится. Готовы на руках держать, когда я делаю пи-пи. Черт знает что!

— Я посмотрю, что можно сделать, Лазарус. Впрочем, прыть техников вполне объяснима: время от времени люди калечатся в ваннах — а они знают, что, если вы получите травму, пусть и не по вине персонала, дежурный техник будет жестоко наказан. Они добровольцы, им хорошо платят. Вот и усердствуют.

— Значит, я прав — это тюрьма. А если реювенализационная палата — где тогда кнопка для самоубийства?!

— Лазарус, «каждый человек имеет право на смерть».

— Да это мои собственные слова! И кнопка должна быть здесь. Видишь от нее даже след остался… Итак, я без суда заключен в тюрьму и лишен при этом самого главного права. Почему? Я взбешен! Понимаешь, в каком опасном положении ты оказался? Никогда не дразни старого пса — может быть, у него хватит сил тяпнуть тебя в последний раз. Да при всей моей старости я ж тебе руки переломаю, пока эти болваны очухаются.

— Ломайте, если это доставит вам удовольствие.

— Да? — Лазарус Лонг призадумался. — Нет, не стоит. Они ведь отремонтируют тебя за тридцать минут. — Он вдруг ухмыльнулся. — Но я вполне способен свернуть тебе шею и разбить череп за то же самое время. И уж тогда реювенализаторы ничего не смогут поделать.

Везерел не шевельнулся.

— Не сомневаюсь в ваших способностях, — проговорил он. — Но едва ли вы станете убивать одного из своих потомков, не дав ему шанса высказаться, чтобы спасти свою жизнь. Вы, сэр, — мой далекий пращур по семи различным линиям.

Лазарус пожевал губами и с несчастным видом сказал: