Доспехи бога

Да, присутствовал. Да, лечил. Да, видел и слышал. В чем и клянусь именами всех Светлых перед ликом Вечности, и да возродится душа моя в каффаре, если я лгу.

В какой-то миг рыжее пламя становится ослепительно белым, ладонь опаляет дикой болью, но я держу ее по-прежнему прямо и твердо, как ни в чем не бывало, и голос мой не дрожит.

Это все, что я могу сделать для тебя, Арбих…

– Акт вступает в законную силу, – громко, торжественно произносит стряпчий и с превеликим почтением возглашает: – Простолюдин по имени Мулли, пройди к столу!

В зале поднимается некое необъятное пузо.

– Достопочтенный простолюдин, именуемый Мулли, – зычно булькает оно, – в настоящее время, пребывая на Священном Холме, лишен возможности присутствовать здесь. Его интересы, согласно договору, уполномочен представлять я, нотариус Модиин, а также мой почтенный коллега, нотариус Дудшемеш.

Локоны тамады согласно взлетают.

– Прошу вас, уважаемый мэтр Модиин, пройти к столу. Предъявите ваши полномочия. Так. Теперь вы, уважаемый мэтр Дудшемеш. Превосходно. Не откажите в любезности ознакомиться и подписать. Благодарю вас, уважаемые мэтры.

Посыпав подписанные документы мельчайшим белым песком, секретарь торжественно вручает их толстяку.

– Наш высокочтимый мэр просит вас, уважаемые мэтры, передать от его имени и от имени Магистрата Новой Столицы самые искренние поздравления достопочтенному сеньору Муллину дан-Лалла. – Человек у пюпитра знаком пресекает начавшееся было шевеление. – Обождите, господа. Последняя формальность!

На сей раз он обходится без шпаргалки.

– Поелику сеньор Муллин дан-Лалла в завещании никак не упомянут, он, согласно Уложению, не вправе претендовать на имущество отца своего. Однако же… – Он стучит молоточком по кафедре, требуя тишины. – Однако же на основании указа Ваага Кроткого «О невозможности благородным бедствовать» поименованный сеньор вправе оспорить завещание в Суде Лунной Палаты, не ранее трех и не позднее шести месяцев со дня оглашения настоящего завещания.

Ну, ясно. Не будет детворе барабана, то бишь приюта имени Ивана Жилина. О невозможности сироткам бедствовать указа нету…

Уклонившись от пары-тройки попыток взять меня под локоток и ввергнуть в очередное почтеннейшее застолье, я с удовольствием нырнул в ландо, которое начал уже называть своим. Рано обрадовался: престижное транспортное средство очень скоро увязло в обстоятельной пробке. Вокруг ругались возницы застрявших рыдванов, а впереди шумела толпа.

– Что там, любезный? – спросил я.

– Орденских казнят, – весело отозвался возница.

Значит, все-таки казнят…

А ведь всего неделю назад, наутро после битвы, столичные сплетники сходились на том, что новым фаворитом государя быть молодому магистру. Но в тот же день, вернее в ночь, люди в лазоревых накидках, пройдясь по городу, именем Императора взяли под арест верхушку Ордена, а на рассвете начались суды, и если во всем, что вменялось в вину смиренным братьям, была хоть капля истины, то совершенно непонятно, почему Вечный до сих пор терпел эту клоаку; похищения младенцев для ритуального заклания на алтаре и заговор против престола, не говоря уж об отравлении старого магистра, были далеко не самыми страшными пунктами в длинном списке обвинений. Впрочем, орденскую мелочь никто не тронул, а она, в свою очередь, не подумала вступаться за начальство. Наоборот, сбросив фиолетовые рясы, боевые монахи заполонили таверны, обмывая императорский рескрипт «О преобразовании»; отныне южные земли вливались в домен государя, государь же, в щедрости своей, изволил разделить тучные пашни на уделы и раздать оные своим верным вассалам в наследственное владение, повелев обзаводиться семьями. Не приходится удивляться, что кабаки уже почти неделю ходуном ходят от здравиц…

Откинув верх, я встал на ноги.

Вокруг меня колыхалась толпа, и передо мной была толпа, а метрах в пятнадцати предостерегающе топорщились алебарды, и все происходящее за ними было видно мне, вознесенному над скопищем зевак, как на ладони.

С десяток осужденных, бормоча молитву, ждали, пока настанет их черед. А первый уже начинал умирать. Высокий человек, плотный и вместе с тем – какой-то неприметный, незапоминающийся, бросалась в глаза разве что неопрятная, многодневной давности седоватая щетина. Его, очевидно, взяли прямо из постели, да так и не позволили переодеться; ночная рубаха, отделанная кружевами, была настолько грязна и подрана, что мастер Шурцу, которому по праву принадлежало одеяние смертника, жестом воспретил сдирать ее с плеч казнимого.

Вокруг меня переговаривались, перешептывались, перекликивались.

– Так же само, как и душегубов, грабителей, – бурчал кто-то, и было непонятно, что значило, по его мнению, это «так же» – правильно или неправильно.

– Еще похуже того, – поправил другой, – душегубам из жалости сперва хоть голову рубят али, к примеру сказать, питья сонного дают.

– Святотатцы! – изрек чей-то презрительный голос. – Как по мне, так и этого для них мало. В масле варить, постепенно, от рассвета до заката…