Досье генерала Готтберга

Однажды в усадьбу нагрянула подвыпившая команда чекистов, проводивших расстрелы кулаков в соседних деревнях. Все они были изрядно навеселе, и так как уже опускался вечер, требовали постой. Я отказала им и тем самым вызвала гнев главного среди них, поскольку он привык, что все и вся в округе подчиняются ему беспрекословно. Не удосужившись спросить ни имени моего, ни рода занятий, он, видимо, по внешности определил во мне «контру» и, схватив за рукав, стащил с крыльца в сад. Крикнул помощника из сослуживцев, и как я ни сопротивлялась, вдвоем раздели меня донага и привязали к дереву. Старик Кузьма пытался защитить меня, но его свалили ударом приклада по голове, а жену его заперли в чулане. Больше в доме никого не было. На потеху всем сослуживцам старшой снял портки и принялся меня насиловать. Потом позволил сделать то же самое всем остальным. Когда я уже была едва жива, они собрались ехать дальше, но, не желая оставлять меня в живых, напоследок выпустили в меня восемь пуль и думали, конечно, что убили.

Всю ночь я пролежала на мокрой, холодной земле, не в силах пошевелиться. Конечно, я бы умерла, так как потеряла много крови, но рано утром в усадьбу приехал мой куратор из Вологды, с ним несколько гэпэушников. Они были потрясены тем, что увидели. Меня немедленно отвезли в город в больницу, туда же отправили и деда, по счастью, он тоже остался жив. Обо всем немедленно доложили в Москву. Поскольку «хозяин» лично распорядился направить меня в Белозерское, то время от времени он спрашивал обо мне через своего секретаря Поскребышева. Так получилось, что заместитель Ежова получил сообщение из Вологды как раз в тот момент, когда разговаривал со всесильным посланцем «хозяина» и не смог скрыть случившееся. Было приказано немедленно начать следствие и найти виновных во что бы то ни стало. Их нашли и расстреляли, всех, до единого. Но со мной дело было худо. Вологодские врачи сделали все, что могли, они удалили из моего тела семь пуль, но одна застряла в нижней задней части черепа и причиняла мне адскую боль. Извлечь ее не удалось, более того — в результате не очень квалифицированного хирургического вмешательства пуля как бы провалилась, войдя во внутренние ткани. Достать ее оттуда могли только московские светила. Но на то, чтобы доставить меня в столичную клинику, требовалось разрешение «хозяина». А это значит, ему надо было сообщить также о том, что операция была проведена неудачно и положение в результате ее только усугубилось. Это вполне могло означать конец карьеры для главного врача больницы и даже его арест. И не только для него одного. Неприятные последствия могли обрушиться и на местные власти. Потому вологодские чиновники от медицины долго тянули время. Они скрывали от Москвы мое состояние, отписываясь, что оно улучшается, а положение тем временем становилось критическим.

Неизвестно, чем бы закончилась для меня эта волокита, но осенью 1938 года Ежов был снят со всех постов и расстрелян. Его место занял Лаврентий Берия, который и вспомнил обо мне. Взяв информацию, накопившуюся у Поскребышева, он изучил ее и, узнав, что я до сих пор нахожусь в вологодской клинике, послал офицера, чтобы разобраться. Вот тут и выяснилось, что до смерти мне, не образно, а прямо говоря, осталось два дня. По приказанию Берии за мной выслали самолет и перевезли в Москву. Вокруг меня собрались лучшие доктора, но все они только разводили руками — поздно, ничего сделать нельзя. Наконец стало ясно, что больше медлить нельзя — надо обо всем доложить Сталину. Тот лично беседовал с врачами, но их вердикт не оставлял никакой надежды — спасти нельзя. Конец.

Опять конец. Который уже раз в моей жизни он наступал. Все его ожидали, в том числе и я, а он все медлил. Смерть совершенно неожиданно помиловала меня, отступив, не по приказу вождя, не по ходатайству Берии, не усилиями врачей, просто так, сама по себе. Омертвение тканей вдруг прекратилось, мозг словно переработал попавший в него инородный предмет, смирился с его существованием и продолжил привычную свою деятельность. Боль прошла, ко мне вернулось ясное сознание, я даже смогла вставать с постели. Вскоре меня выписали из клиники и привезли в нагну с Алексеем квартиру на улице Горького, которая сохранилась за мной и пока пустовала.