Досье беглеца

Между тем Пушкин пишет письма в Москву, Одессу, Петербург. Прося одних знакомых помалкивать, другим в это время сообщает, что хочет "полечиться на свободе". О том, что происходит в Петербурге, Пушкин не знает, и в состоянии сдержанного оптимизма проходит два месяца. Он бывает в Тригорском и вместе с барышнями строит планы, полные надежд. Он даже договаривается ехать в Дерпт и Ригу вместе с Осиповой и Вульфом. Он узнает приятную новость: туда же собирается на лето Вяземский. В альбом Осиповой вписывается стихотворение, в котором поэт прощается с обитателями Тригорского.

Быть может, уж недолго мне

В изгнанье мирном оставаться,

Вздыхать о милой старине

И сельской музе в тишине

Душой беспечной предаваться.

Но и вдали, в краю чужом,

Я буду мыслию всегдашней

Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду, под сенью лип домашней.

Когда померкнет ясный день,

Одна из глубины могильной

Так иногда в родную сень

Летит тоскующая тень

На милых бросить взор умильный.

У него предчувствие, что скоро мечта попасть в чужие края сбудется. Он утверждает, что вернется сюда только мысленно, а реально никогда, как невозможно вернуться из глубины могильной. Предчувствие обманывает Пушкина. 25 июня он записал в альбом эти стихи, а 26 июня 1825 года (поэт еще не подозревает об этом) в Пскове получено высочайшее распоряжение ехать лечиться в Псков. Знай Пушкин об этом, стихотворение об отъезде в дальние края он бы тогда, наверное, не написал.

В связи с прошением матери 21 июня поступил запрос начальнику канцелярии Главного штаба от канцелярии Коллегии иностранных дел, а 22 июня (никакой бюрократии) дан ответ. 23 июня отправлены два секретных предписания. Лифляндский гражданский губернатор О.О.Дюгамель и Псковский губернатор Б.А.Адеркас извещены, что Пушкин может приехать в Псков и пребывать там до излечения от болезни, с тем, чтобы Псковский гражданский губернатор имел "наблюдение как за поведением, так и за разговорами г. Пушкина". 26 июня 1825 года эта депеша была получена.

Все столь грандиозно задуманное мероприятие свелось к тому, что Пушкин мог давно сделать сам: просто съездить в Псков к врачу. Узнав о милости начальства, Пушкин пришел в бешенство. А в это время в Петербурге знаменитый баснописец и друг Пушкина Крылов написал басню "Соловьи", которая вскоре была опубликована в новой его книге:

А мой бедняжка Соловей,

Чем пел приятней и нежней,

Тем стерегли его плотней.

Глава четвертая.

ЗАГОВОР С ТИРАНСТВОМ

...жду, чтоб Некто повернул сверху кран... у нас холодно и грязно жду разрешения моей участи.

Пушкин - Вяземскому, начало июля 1825.

"Что же ты, голубчик, невесело поешь?" - спрашивал его Вяземский. Не в первый раз мучительное желание Пушкина выехать встречало непонимание близких людей. В очередной неудаче, в провале плана, казалось, столь простого и подошедшего к осуществлению, Пушкин обвиняет прежде всего родных и друзей, в руках которых была его судьба. В первую голову виноват был брат Левушка. Если раньше Пушкин писал в стихотворении, что тот самоотверженно "забыл для брата о себе" (чего никогда не бывало, но хотелось, чтобы было), то теперь Лев осложняет поэту жизнь: "Он знал мои обстоятельства и самовольно затрудняет их. У меня нет ни копейки денег в минуту нужную, я не знаю, когда и как получу их".

У Льва, которого друзья звали Лайеном, была отличная память, он помнил даже то, что лучше бы забыть при его невоздержанности на язык. Он выполнял второстепенные просьбы брата, а жизненно важные оттягивал. Выучив наизусть поэму "Цыганы", он читал ее в салонах. Он охотно отвечал затем на многочисленные вопросы слушателей, болтая при этом лишнее. Константин Сербинович, чиновник особых поручений при министре народного просвещения, в это время записал в своем дневнике, что Лев давал ему почитать письма Александра. И не ему одному. Пушкин словно чувствовал это, когда приказывал брату, чтобы Вяземский вторую главу "Евгения Онегина" "никому не показывал, да и сам (то есть ты, Лев.- Ю.Д.) не пакости".

Получив тетрадь стихотворений для быстрейшего издания и соответственно выплаты денег, Лев за четыре месяца не удосужился переписать тексты для представления в цензуру. При этом он читал эти стихи в гостях, охотно записывал в альбомы приятельницам, а деньги, полученные для Александра, в том числе и для уплаты его старых долгов, проматывал. Соболевский писал о Льве Сергеевиче:

Наш приятель Пушкин Лев

Не лишен рассудка,

Но с шампанским жирный плов

И с груздями утка

Нам докажут лучше слов,

Что он более здоров

Силою желудка.

Разболтал Лев приятелям и о планах брата бежать за границу, а те распространили весть среди своих знакомых. Остается удивляться, как в этой атмосфере Александр I принял болезнь Пушкина всерьез. Или, может, сделал вид, что принял? По воспоминаниям друга Пушкина Нащокина, государь приказал сказать ему только, что от этой болезни можно вылечиться и в России.