Дороги, которые мы выбираем

в его деле будет разбираться специальная техничеекая комиссия. Почему же вы решили отменить приказ Кондакова? Кто дал вам право так сразу выносить свое категорическое суждение?

— Есть у нас такое право!

— Это с каких же пор? — удивленно спросил Баулин, откладывая в сторону остро очинённый карандаш.

— С каких пор? — переспросил Трифонов. — Да как тебе сказать, Михайло Петрович… По-моему, у партии всегда такое право было — доверять честному человеку, не по бумажкам о нем судить. А Двадцатый съезд это право подтвердил. Так я думаю.

— Но бюро первичной парторганизации — это еще не партия, — возразил Баулин.

— Нет, партия, — убежденно сказал Трифонов. — Когда речь идет о своем коллективе, о своих коммунистах, партбюро и есть партия. Ты как решения съезда понимаешь, Михайло Петрович?

— Что именно ты имеешь в виду? — ответил Баулин.

— Боюсь, товарищ секретарь, — сказал Трифонов, — что были у нас такие люди, которым казалось, что низовые парторганизации только так, для бесспорных дел существуют: соревнование поднять, план выполнять, заем распространять, прогульщиков осуждать. Обязанностей много, прав мало. Так вот, не будет теперь, после съезда, этим дело ограничиваться.

— Но Кондаков — директор комбината, — с некоторым колебанием в голосе заметил Баулин.

— А хоть бы и сам господь бог! — сказал Трифонов. — Для партии чинов нет.

Баулин пристально глядел на Павла Харитоно-вича.

— Что ж, в этом ты прав. — И внезапно, переведя взгляд на меня, спросил: — А почему вы все время молчите, Арефьев?

— А что я могу сказать? — ответил я, пожав плечами.

— Он молчит, — сердито сказал Трифонов. — Он уже несколько суток молчит. Переживает…

— Товарищ Трифонов, ты не обидишься, если я попрошу тебя оставить нас с Арефьевым вдвоем? — неожиданно обратился к нему Баулин.

— Не обижусь. — Трифонов встал.

— А потом не поленись зайти ко мне еще. Ну, через час, скажем. Дела в обкоме еще есть?

— Найдутся.

Трифонов вышел. Мы остались с Баулиньш вдвоем.

— Почему вы молчите? — резко спросил Баулин.

— Что же мне говорить? У Кондакова были все основания отдать такой приказ.

— Что вы собираетесь делать, если приказ отменен не будет?

— Что делают люди, которых снимают с работы?

— Разные люди поступают по-разному.

— Что ж… Буду искать другую работу, — сказал я. — Где-нибудь устроюсь.

— Та-ак… — Баулин встал и медленно прошелся от окна к двери и обратно. — Как будете устраиваться? — спросил он. — Дадите объявление в газету?

Я посмотрел в глаза Баулину:

— Зачем вы так говорите со мной? Что мне остается делать в моем положении? Я, конечно, благодарен бюро за поддержку. Но принять ее я не могу. Наверное, я виноват. Бюро ошиблось.

— Да, бюро, видимо, ошиблось, — как бы про себя повторил Баулин.

— Мне… идти? — спросил я, вставая.

— Что ж, если нечего добавить…

— Ведь Агафонов умер, товарищ Баулин, — сказал я.

— Комиссия установит причину катастрофы — возразил Баулин, — и если ты виноват, то получишь, что заслужил. Но разве дело только в этом? Ты думаешь, ты перёд лицом Агафонова сейчас отступаешь, от борьбы хочешь уйти? Ты на руку Полесскому действуешь.

— Полесскому?! — воскликнул я.

— Да, да, — громко повторил Баулин, — этому склочнику и демагогу выгодно выбить тебя из седла! Он сейчас в любом человеке, который настоящее дело предпочитает грязной болтовне, личного врага видит. А ты раскис. Ты не подумал, что после Двадцатого Двадцать первый съезд будет? С чем мы к нему пойдем? Со слезами в платочке? С твоим недостроенным туннелем? Партии не покаяние нужно, а сердце твое, руки твои, мозг!

Я стоял и молчал. Что я мог сказать в ответ Баулину? Что я все понял, воспрял духом, что я снова прежний Арефьев? Нет, не было у меня на это права! Я сказал:

— Спасибо за разговор, товарищ Баулин, я буду думать над вашими словами. — И я пошел к двери.

Голос Баулина остановил меня уже на пороге:

— Послушай, Волошина у вас кем работает?

Я вздрогнул, словно кто-то неожиданно положил мне руку на плечо.

Баулин стоял у стола и глядел на меня.

— Она у нас не работает, — поспешно ответил я. — Волошина — геолог.

«Почему вы спрашиваете?» — хотелось добавить мне, но я промолчал.

Баулин тоже молчал. Так несколько мгновений^мы молча стояли друг против друга: я — у двери, Баулин — у стола.

— До свидания, — сказал я первый.

9

Я сидел один в своей комнате, когда в дверь постучали.

Она была не заперта, и я, не оборачиваясь, сказал:

— Войдите.

Когда дверь скрипнула, я обернулся: на пороге стоял… Николай Николаевич Крамов.

Галлюцинация? Нет: он стоял передо мной воочию, наяву. Только вместо обычных кожаной куртки и сапог на нем были пальто, туфли с калошами и шляпа.

— Здравствуй, Андрей, — приветливо сказал Крамов. — Ты, конечно, удивлен, но я тебе сейчас все объясню. Надеюсь, я могу войти?

Он все еще стоял на пороге. За его уверенно-непринужденной манерой держаться ощущалось, однако, опасение, что я не позволю ему войти в комнату. Он не знал, что все это уже не имеет для меня значения.

— Входите, — повторил я.

Он вошел, снял шляпу, бросил ее на стол, расстегнул пальто, но не снял его и, уже не ожидая моего приглашения, сел у стола.