Дорога навстречу вечернему солнцу

А китайцы, надо сказать, как в обустроенные ряды перебрались, цивилизации хватили, так наглеть начали. Раньше, бывало, они товар на парусине, затоптанной, разбросают – падай на коленки, копайся и торгуйся до хрипоты, к обоюдному удовольствию. А сейчас не за товаром, а перед ним расхаживают, нахохленные, как совы, головами настроженно туда-сюда вертят. Еще кое-где рядом с ними наши, русские, продавщицы стоят, с теми вообще не поторгуешься… Всё чинно-благородно, никакого азарта, сплошная суровая правда жизни. А в кармане – всего сто двадцать рублей минус четыре.

Ну, помаленьку начали. Там несколько пар детских носков выторговала, здесь – пару футболок, зелёную водолазку дочке, куртку на синтепоне сыну, и тут неожиданно деньги закончились. Как назло – то тапки дешёвые на глаза попадутся, то сумка приличного вида, почти задаром, вылезет… Ох… Прошли по рядам, собрались отчаливать. Сунула руку в карман, а там – руб десять копеек. А на троллейбус нужно два рублика… И контролёрша – неумолима, не лучше камуфляжных молодцев на входе, и сестринские корочки не помогут. Что делать? Сестра по карманам шарит, а я знаю – дело дохлое, нужно с какой-нибудь вещью расставаться.

Ладно, прощай, водолазка. Хотя я уж мысленно видела, как дочь в ладоши хлопает, тебя примеряя, ну да переживём… Во сколько мне эта водолазочка обошлась? Так, просили двадцать пять, я выторговала за четырнадцать. Китайскую продавщицу я хорошо запомнила – жаркие были торги. Вот она. Протягиваю зелёный пакетик с водолазкой, говорю:

– Бери обратно…

Так, мол, и так, по-деревенски обстоятельно толкую, что мне на троллейбусе через весь город пилить надо, идти пешком в такую даль совсем невозможно, а денег – один несчастный рубль. Торговка моя, так бойко говорившая по-русски, вдруг совсем меня понимать перестала:

– Не понимай… – и всё…

Я уже иссякла, в горле пересохло, соображаю: где это мы носки брали? Там на одном носке дырка аккуратная красуется, попробую пару вернуть. Но тут моя сестра, ласково улыбаясь, достаёт своё красное удостоверение и говорит загадочно:

– Мы права-то свои зна-аем…

Тут к торговке речь русская сразу вернулась, кричит:

– Четырнацать-тринацать! Кака разница! – и кидает знакомый мне зелёный пакетик, сверху – рубль. Сестра это всё одной рукой подхватывает, другой меня тянет:

– Пошли!

Быстро они друг дружку поняли, до меня позже дошло. Идём. Зажимаю в потной ладошке два рубля, сестра по пути еще сапожки успевает рассматривать, объясняет мне, что к синей форме только чёрного цвета обувь положена. Вид у неё решительный, и торговцы не смеют рыкнуть:

– Не берешь – так нечего и в руки брать! – так они передо мной крикнули одной женщине.

Как же мы, однако, надоели им – такие, со ста двадцатью рублями в кармане… Хоте те, у кого приличные деньги, сюда не ходят. Да и то сказать, товар-то – бросовый…

Критическая точка

– Всё! Уезжаю! Сил никаких нет. Я Бориса уже не ненавижу, просто видеть не могу, быть рядом не могу…

После таких речей героиня обычно нервно закуривает, но Тамара некурящая, Люба тоже. Они идут пить чай. Осень, в стеклянных вазочках красуется разноцветное варенье. Люба, полная, веснушчатая, разливает чай, вздыхает сокрушенно:

– Ну и куда ты, на зиму глядя?

– Сил никаких нет, – как заведенная, повторяет Тамара, черная, худая, с карими раскосыми глазами.

Люба ее понимает. Сама несколько раз задумывала побег. Даже принималась укладывать белье в коробки. До посуды, правда, дело не доходило. Размолвка с мужем катилась до критической точки, и оба, вдруг, осознав опасность, круто меняли поведение.

Медленно затянутая пружина обиды, остановившись, начинала, ускоряясь, раскручиваться в другую сторону, до полного примирения и умиротворения. Такого убедительного, что не верилось, что когда-нибудь снова захочется бежать друг от друга куда подальше.

– Знаешь, – уже спокойно прихлебывая горячий чай, говорит Тамара, – Я читала, есть такие браки, романтические. Люди встречаются – праздник сплошной. А вместе им жить противопоказано. Только в гости ходить.

– Как это? – у Любы круглятся глаза, – В гости ходить… А кто ему стирать-варить будет?

– Мамочка ты наша, – Тамара тянет рот в улыбке, – Ты другой любви и не знаешь, только материнскую. Для тебя твой Толя – один из твоих детей.

– Да, – Люба сводит брови, – Самый капризный ребенок, великовозрастный. И к детям меня ревнует.

– Я и говорю, у нас другой случай. Я с этим, – Тамара пристально и мрачно глядит в одну точку, как будто видит «этого» в углу у холодильника, – живу, как на пороховой бочке. В любой момент – взрыв. Веришь ли, когда он уходит в запой и сваливает к своей мамаше, мы с Димкой отдыхаем. Вот и сейчас пьет. Пропьется, придет, три дня будет тише травы. А потом начнется. Надо убегать, пока ему не до нас. Да, я Димке недавно игровую приставку купила. Ты ваучер бережешь, а я никому не верю. Обменяла на деньги, и вот, взяла приставку и антенну к телевизору. Теперь все Димкины одноклассники у нас толпятся. Пока отца нет, а то он явится – всех пацанов из дома выгонит.