Дорога доблести

— Это очень разумно, — сказала Стар серьезно. — Я до сих пор вспоминаю дни, когда я была готова уничтожить своего ближайшего друга или тут же закатить истерику. Как же можно сохранить способность мыслить трезво в обстановке подобных эмоциональных бурь?

— А… а все это как-нибудь еще отразилось на твоем организме? Я имею в виду твои желания…

Стар весело усмехнулась.

— А как с твоей точки зрения? — И добавила серьезно: — Единственное, что действует на мое либидо, точнее, что изменяет его к худшему, это те, не знаю, как правильно выразиться по-английски, те надоеды, чьи характеры наложены на мой. Иногда они воздействуют в одну сторону, иногда — в другую. Ты же помнишь ту женщину, имя которой мы даже не будем произносить вслух, что так жестоко повлияла на меня, и я не смела даже подойти к тебе, пока не изгнала из себя ее черную душу. Недавний импринтинг действует сильнее, так что я никогда не приступаю к рассмотрению важных дел, если во мне еще не улеглись ощущения, вызванные предыдущим сеансом. Как же мне хочется, чтобы все это уже было позади!

— Еще бы! Мне тоже.

— Ну, мне все же сильнее. Но если отбросить в сторону проблемы, связанные с импринтингом, то я как женщина мало меняюсь.

Я всегда все та же — не очень приличная девица, закусывающая перед завтраком молодыми людьми и соблазняющая их прыгать через шпаги.

— И много их было, этих шпаг?

Стар бросила на меня острый взгляд.

— С тех пор, как мой первый муж выгнал меня из дому, я ни разу не была замужем, пока не вышла за вас, мистер Гордон. Но если вы имели в виду не совсем то, о чем спросили, то не думаю, что у вас есть право упрекать меня за вещи, случившиеся еще до вашего рождения. Если же вам нужны определенные сведения, начиная с этого события, я готова удовлетворить ваше любопытство. Ваше нездоровое любопытство, смею сказать.

— Хочешь похвастаться? Девочка, я не собираюсь баловать тебя.

— Не желаю я хвастаться! Да и хвастать, собственно, нечем. Кризис из-за Яйца почти не оставлял мне времени на то, чтобы быть женщиной, будь он неладен. И так было до тех пор, пока не появился петух Оскар. За что и приношу ему благодарность.

— А заодно не забудь и о вежливости.

— Слушаюсь, сэр. Милый петушок! Но давай вернемся к нашим баранам, милый. Если ты хочешь иметь детей, то я согласна, любимый. В фонде есть около двухсот тридцати яйцеклеток, и ими распоряжаюсь только я. Не потомки. Не милые славные народы, бог да благословит их маленькие жадные сердца. Не эти разыгрывающие господа бога манипуляторы — генетики. Только я! Другой собственности у меня, по правде говоря, и нет. Все, что нас окружает, — это ex officio[144]. А яйцеклетки — мои. И если они тебе нужны, то они и твои тоже, мой единственный.

Мне следовало сказать «да» и поцеловать ее. А я сказал: «Гм-м, не будем торопиться».

Ее лицо омрачилось.

— Как будет угодно милорду Герою-мужу.

— Послушай, оставь в покое невианские обычаи и официальность — тоже. Я же понимал под этим только то, что ко всему новому надо привыкнуть. К этим шприцам и прочим штукам. К вмешательству, как я полагаю, всякого технического персонала. И к тому же у тебя, думаю, нет времени на то, чтобы самой вынашивать ребенка.

Я пытался объяснить ей, что с тех самых пор, как мне разъяснили насчет того, что не аисты приносят ребятишек, я был полностью удовлетворен старым добрым способом и искусственное осеменение представляется мне дурацкой шуткой, даже в том случае, если оно проделывается с коровой, а предлагаемая мне работа чем-то сходна с работой субподрядчиков и заставляет меня вспомнить о прорезях для опускания монет в автоматах и писем — в почтовых ящиках. Мне бы еще немного времени, и я, пожалуй, приспособлюсь к этому. Так же, как Стар приспособилась к проклятому импринтингу.

Она схватила меня за руку.

— Милый, но тебе же не надо!

— Не надо чего?

— Чтобы техники возились с тобой. И время, чтобы выносить твоего ребенка, я найду. Если, конечно, ты не станешь возражать, чтобы мое тело стало большим и уродливым. А это с ним произойдет неизбежно — я же помню, но я с радостью пойду на это. У нас все будет так, как бывает у простых людей, во всяком случае во всем, что касается тебя. Никаких шприцев, никаких техников. Ничего такого, что могло бы ранить твою гордость. О, я все, все продумаю. А я… я привыкла, чтобы со мной поступали как с коровой-медалисткой. Это же почти так же просто, как вымыть голову шампунем.

— Стар, неужели ты готова пройти через девять месяцев болезненного состояния, даже через угрозу смерти, ради того, чтобы избавить меня от нескольких минут раздражения?

— Я не умру. Вспомни — у меня было трое детей. Нормальные роды, никаких неприятностей.

— Но, как ты сказала сама, это было «много лет назад».

— Неважно!

— Гм-м… но как много? («Сколько же тебе лет, моя любимая?» — вопрос, который я не мог заставить себя задать.)

— Разве это так важно, Оскар? — У нее был расстроенный вид.

— Гм-м… Полагаю, нет. Ты же знаешь о медицине гораздо больше меня.