Дориан: имитация

И тут Бэз испортил весь этот обмен тошнотворно-остроумными репликами, сказав некую глупость, что-то вроде: Я думал, Дориан, нас с тобой кое-что связывает… Невероятно, он едва удерживал слезы… Черт, мы же л-любили друг друга…

— Чтобы получить удовольствие от секса с тобой, Бэз, мне пришлось бы стать мазохистом.

Дориан обогнул скульптуру, добавив тридцать с чем-то чайных ложек к тем, что отделяли его от Бэза.

— Привези сюда «Катодного Нарцисса», Дориан — это поможет нам, это все поправит.

— Даже если бы захотел, Бэз, не смог бы. Нет, между нами все кончено. За прошедшие годы твоя чувствительная физиономия стала мне ненавистной. И вот еще что я скажу тебе, Бэз. Когда будешь выметаться из этого сортира — поскольку завтра я отказываюсь от аренды и тебе придется уйти — сделай мне одолжение, забери с собой сраные столовые приборы.

С этими словами Дориан ухватился за торчащие из скульптуры Гэри ложки и выдрал их, отчего все сооружение со звоном осыпалось на пол.

— Эй! — возопил художник. — Ты угробил мою скульптуру, друг, — разве так можно!

— Можно — как видишь, я это сделал. Что ты собираешься предпринять теперь, друг, послать сигнал бедствия Энд ии?

Гэри выскочил из вязких объятий козетки и двое мужчин закружили вокруг нее, пригнувшись, изготовившись к драке. Впрочем, Дориан, разразясь буйным хохотом, все испортил. Он швырнул в лицо Гэри ложку и метнулся к двери. Его клохтанье, перестук его ног удалились, спускаясь по лестнице. Гэри сел. Испанская девушка зарыдала. Бэз опустился на пол. Звуки колесной лиры все ширились, потопляя тщету всего происшедшего здесь.

* * *

Бэз мягко вынул из губ Уоттона окурок и уронил его в чайную чашку. Снова послышалось шипение. Он взглянул на восковое лицо. Исчерканные венами веки больного дрогнули, губы разделились, показав желтоватые резцы. Уоттон заскулил, как спящая, охотящаяся во сне собака. «Хотел бы я знать, успел ли ты услышать все это, старый друг, перед тем как отключиться? — пробормотал Бэз. — Я говорю, „друг“, Генри, потому что считаю тебя другом, чтобы ни произошло между нами. И думаю о тебе, как об умирающем друге, человеке вроде меня.»

Бэз вздохнул, встал, отошел к стеклянной перегородке и вгляделся сквозь нее в смежную комнату, где под металлические «чуфф» респиратора расточались остатки еще одной молодой жизни. И вернулся к месту своего бдения, к койке. Провел ладонями по коротко остриженным волосам, вжал кулаки в глазницы. Он чувствовал, что утихомирил призраков своего и Уоттона бурного прошлого. Чувствовал необходимость защититься в настоящем от безумия своего старого друга. Будущее его ждало просто ужасное. Он чувствовал— и это было худшим из всего. Напыщенная эмоциональная диспепсия, смешанная в равных долях из любви, жалости, страха и потребности в самосохранении, которая — с учетом всех обстоятельств — выглядела смехотворно неуместной. И все же, у Бэзила Холлуорда наконец-то появилась мерка спокойствия: ему некуда было бежать и не от чего спасаться. И он изготовился к монологу.

— Возможно, стоит объясниться с тобой сейчас, Генри, объясниться так, как мне ни за что не хватило бы духу, если бы ты бодрствовал. Как знать, может быть ты и услышишь меня. Черт побери — поверь мне — я делаю это не для себя или тебя, для нас обоих. — Бэз глубоко вздохнул. Даже в беспамятстве лицо Уоттона сохраняло насмешливое выражение. — Послушай, я думаю, что знаю тебя, знаю, кто кроется под твоей маской цинизма — ребенок, отчаянно испуганный своей способностью чувствовать и вызывать чувства, любить и быть любимым. Я тоже был таким, и маску эту следовало сбросить перед тем, как… я сбросил ее прежде чем… как если бы… как если бы то был твердый струп, защищавший мое ободранное лицо, не давая скрытому под ним, ранимому Бэзу предстать на всеобщее обозрение. — Бэз встал и начал расхаживать вдоль трех сторон кровати.

— Я сбежал из Нью-Йорка, Генри. Вернее сказать, один из тех, кто отирался за кулисами тамошней сцены, богатый гей с безупречными нравственными принципами — да, встречаются и такие, — оплатил мое пребывание в реабилитационной клинике на Среднем Западе. Не скажу, чтобы мне было легко — ни хрена подобного — но это стало началом моего выздоровления. Когда я попал туда, Генри… я словно очутился в сюрреалистическом сиротском приюте… Все эти люди, бродившие вокруг… Внешне они были заблудшими, задолбанными торчками и драчливыми пьяницами, но в том месте — детьми. Бесцеремонными детьми, вызывающе орущими: хочу мои сладенькие наркотики! И, как ты можешь себе представить, я орал едва ли не громче всех.

Глазные яблоки Уоттона задвигались намного быстрее. Спал ли он или это ему только снилось — обращались ли его наркотические видения, переплетаясь со словесными образами Бэза, в подобие книжки, создающей при быстром перещелке страниц живые картины, увидеть которые можно, лишь глядя под определенным углом? С некоей точки между ним и Бэзом, там и здесь, тогда и сейчас.

* * *