Дориан: имитация

— Естественно, — Бэз вновь подхватил нить рассказа и снова принялся сучить ее в палате Уоттона, — Бобби захотелось сфотографировать Дориана в самых поэтических позах. Дориан эрегированный, Дориан, окруженный ночными пташками, Дориан, проницаемый черными членами и перстами, между тем как лицо его выражает всего лишь ироническое изумление. Но пока Бобби печатал снимки, пока рассылал художникам и интеллектуалам приглашения на суаре, Дориана просто-напросто имел кто хотел… имел и все тут. Казалось, Генри, Дориан положительно наслаждается тем, что люди, с которыми он знакомится, обращаются с ним без какой-либо осторожности, складывают его вчетверо и запихивают в центробежную сушилку… просто чудо, если вспомнить, чего ему пришлось натерпеться, что вышел он из этого целым и невредимым.

— Начать хоть с того, что как-то ночью мы с ним отправились в «Шахту» на двенадцатой улице. Странно, он не только принял типичное для тамошних клонов обличие — куртка байкера, белая тенниска, джинсы, волосы под фуражкой, смазанные бриолином и зачесанные назад, он еще и сделал это обличие своим. Все клоны, каких я видел с тех пор — даже встреченные мной в Сохо по дороге сюда, — кажутся мне клонами Дориана. Улицы в центре Нью-Йорка место нешуточное, там полно бездомных, рассвет уже начинал разматывать свои бинты над городом. На двенадцатой под нашими сапогами похрустывали банки от коки. Это район голубого мяса, воздух там пахнет кровью, а камни мостовой липки от нее, если не от чего-то похуже. Я попытался предостеречь его…

— Могу себе представить… — протяжно сообщил из койки Уоттон.

— Представить? Представить что — «Шахту»?

— Нет, не это, тамя ни разу не был, — говоря, он нащупывал новую сигарету, — но готов поручиться, я мог бы написать ваш разговор так, что он окажется подлиннее состоявшегося между вами в Манхэттене.

— Они никогда не возражали против того, что ты куришь здесь, Генри?

— Они возражают практически против всего, что я здесь делаю, Бэз. Странно, сколько ограничений сопутствует неизлечимой болезни; это, наверное, объясняет, что имели в виду мученики, говоря о смерти, как об «освобождении», а? Ты рассказываешь мне, как все было, Бэз, — давай теперь послушаем, как все должно было быть.

Двое стояли у входа в «Шахту», ощущая, как колотится в темноте грузное сердце города. Послушай, Дориан, говорил Бэз, в баре ты еще вправе играть в «лови-хватай», но если уйдешь оттуда с кем-то — вниз, на зады — там может случиться все что угодно, это мясницкая, мать ее, — я не сумею тебе помочь… я не…

— А мне и не нужна твоя помощь, Бэз. Я достаточно взрослый мальчик — сам знаешь — и сумею за себя постоять.

— Не сумеешь, Дориан; это не детский манежик Бобби, ситуация здесь вообще не контролируется…

— Заткнись!

— Что?

— Закрой хлебало! Заткнись! Ты ничего не понимаешь, Бэз, ты ничего не знаешь. Я могу делать что захочу — все, черт побери. Я неуязвим, Бэз, — бессмертен, на хер! — И Дориан буйно захохотал, а после вцепился в куртку Бэза и поволок его в Ад, во всяком случае, в некое подобие оного — художник-постановщик Иеронимус Босх, режиссер Кеннет Ангер.

Вверху короткого лестничного марша маячило зловещее привидение — затянутый в кожу педераст, настолько иссохший и потрепанный, что он вполне мог оказаться Старым Папашей Лизанусом, первородным содомитом. Старик сортировал стоявших в очереди посетителей — одних кивком приглашая войти, других, не по форме одетых, отвергая сварливым повизгиваньем: Вам нельзя! Гей-дискотека! Гей-дискотека!

Бэз с Дорианом, прошедшие досмотр и сочтенные годными, вошли в главный зал. Зал был темен, от грязных пределов его налетал порывами истерический, химический смрад амилнитрата. В одном углу находился сооруженный из пластиковых бочек и деревянных ящиков грубый бар, за коим торчал бритый наголо великан, разливавший крепкие напитки и пиво. В другом покачивался взад-вперед грубый брезентовый гамак, голозадый обременитель которого повизгивал, употребляемый в зад толстым, смахивающим на дальнобойщика мужланом. Клиентуру составляли все сплошь мужики — облаченные в кожу, усатые педерасты, накачанные во всех смыслах этого слова. Единственное, что слышалось здесь, это дергающий нервы шелест — музыка отсутствовала, да, собственно, и настил для танцев тоже, места в баре хватало только для бесформенной и безликой толпы. Люди-жуки в кожаных щитках хватали один другого за плечи, опрокидывали в глотку стопочки водки и бурбона, перемещаясь по кругу в агрессивной пародии на общение, более близкую к схватке регбистов, нежели к иному какому-то взаимодействию. Испарения пота и скрип кожи, пьяная пристальность похотливых взглядов и истинный разлив вспененного тестостерона витали над залом, в котором сталкивались обритые головы и били сквозь едкие облака сигаретного дыма узкие лучи театральных прожекторов.