Донгар – великий шаман

– Тихо вы! – послышался из-под маски раздраженный мужской голос. – Предков много, на всех хватит!

Тетки сразу утихомирились, посерьезнели и, уже не обращая внимания на убравшуюся в сторонку счастливицу с младенцем, дружно качнули веревки из оленьих жил. Подвешенные на них колыбельки запрыгали в воздухе.

Громадная птица опять закружилась по присыпанному свежей хвоей утоптанному снеговому полу. Взлетали рукава-крылья, размеренно ударяла в бубен тяжелая колотушка. Сине-золотистые блики ревущего в чувале Голубого огня танцевали на пестрых лентах и перьях шаманского плаща, на маске с клювом, вспыхивали на колокольчиках бубна.

– Я зову души детей… – мерно выводил шаман. – Мальчиков, которые будут носить огниво, девочек с лентами в косах… Слетайтесь, духи! Голубому огню поклонимся, вместе с именем душу в младенца впустим, узнаем, кто из предков вернулся, в среднюю Сивир-землю вошел…

– Тонья… Рап… Томан… – монотонно выводили женщины, вопросительно замирая после каждого имени, словно дожидаясь ответа.

Оленья жила, на которой вверх-вниз качалась одна из колыбелек, вдруг резко натянулась. Люльку дернуло вниз, будто она враз потяжелела, и с силой ударило об пол. Из чувала вырвался короткий трескучий сноп Голубых искр.

– Никак свекровь моя, мужнина мать! – с неуверенной опаской косясь на крохотную смуглую девочку в колыбели, пробормотала старая Секак. – Радость-то какая! – Похоже, на самом деле она сильно сомневалась – такая ли уж это радость? Да и малышка глядела на старуху с тем же кисло-неодобрительным выражением, с каким когда-то мамаша покойного мужа Секак – на привезенную из далекого стойбища невестку.

Шаман усмехнулся. Как есть глупые тетки! Удивляются потом – душа вроде деда, брата, свата, а ребеночек совсем иной, непохожий растет. А что тело другое, да родители иные, да кроме главной души, что из Нижнего мира вновь в Средний возвращается, в каждой девчонке еще три, а в мальчишке и все пять мелких душ поселяются – так про то и вспоминать не хотят! Что из дитяти будет – не знают ни шаман, ни верхние духи, ни сам Голубой огонь!

Огонь в чувале недовольно зашипел.

– Все Голубой огонь ведает, все знает… – пугая женщин, завопил шаман.

Длинный ряд женщин у чувала распался. Мамаши и бабки нянчили уже наделенных именем и душой малышей. Лишь одна, совсем юная, в старенькой меховой парке[1], все качала и качала колыбель, сквозь булькающие в горле слезы безнадежно повторяя имя за именем. Сбивалась, начинала снова, низко опуская голову под устремленными на нее пристальными взглядами. Только сейчас старый шаман ощутил, какое недоброе, пристальное молчание повисло в чуме. Даже младенцы не пищали.

– Не берется имя на ребенка. – Узкие глазки старой Секак сузились еще больше. Она пристально уставилась на безымянного младенца. – Не селится душа предка. А может, некуда, занято место? – Старуха аккуратно отложила колыбель с внучкой. – Злой дух милк раньше пришел, свою душу в мальца поселил, чтобы через него другим милкам дорогу открыть – кровь людскую в чаны сливать, мясо человечье жарить, кишки на чум наматывать. – С каждым словом голос старухи поднимался все выше, срываясь на визг. – Сдается, в селении-то у нас – милкова дорога! Милки вэй!

Шаман даже вздрогнуть не успел. Истошно заорав, старуха прыгнула к чувалу. Костяной нож сам собой вынырнул из рукава парки. Ударил, метя точно в глаз спящему малышу.

Хрясь! Старая желтая кость лезвия с сухим треском переломилась. Прижимая к себе младенца, молодая мать отскочила, выставив перед собой клинок. Хмуро блеснуло широкое, как оленья лопатка, темное лезвие.

«Сталь. Настоящая. Южане ковали», – успел подумать растерявшийся шаман.

Секак очухалась быстро:

– Отрезала! Вот эту самую руку как есть по локоть отрезала! – заорала она, глядя на расчертившую ладонь длинную царапину. – Уже людей кромсать начала, чтоб сынку ее жрать было сподручнее! Спасайтесь, люди – милки идут! Милки вэй!

Только что мирно улыбавшиеся своим младенцам женщины, завывая, как голодные волчицы, рванулись к жмущейся у берестяной стены молодой матери. Дикий визг ударил по ушам. Грязные обкусанные ногти, скребки с налипшими остатками жира, каменные лезвия полосовали воздух. Прикрывая собой младенца, мать крутилась волчком. Одна из нападавших ударила кремневым шилом. Промахнулась. Колючий обломок кремня вонзился в щеку другой – та яростно заверещала. Снаружи сквозь тонкую бересту просунулся тяжелый каменный наконечник охотничьего копья. Мужчины услыхали вопли своих жен. Молодая мать отпрянула от стены. Брошенный ей в ноги берестяной короб подшиб под колени. С воплем ужаса упала она на утоптанный снег. Колыбель вывалилась из рук. Брошенный из задних рядов нож вошел в пол у головы младенца. Мать отчаянно взвыла и кинулась сверху, прикрывая ребенка собой. Меховой полог у входа отлетел в сторону, в чум ворвались вооруженные копьями охотники…

Бам! Шаманская колотушка въехала в лоб старой Секак. Старуха постояла, покачиваясь… глаза ее закатились, и она тихо осела на пол.