Дондог

Я преуспел в дальнейшем допросе, применив в сложившейся ситуации те приемы, которые некогда, во времена, когда она боролась с врагами народа, применяла Габриэла Бруна. Маркони поведал, что Джесси Лоо питала определенную горечь в отношении Габриэлы Бруны, по прибытии в Троемордвие соблазнившей Тохтагу Узбега, в которого она сама, Джесси Лоо, была испокон века по уши влюблена. Джесси Лоо давным-давно находилась с Тохтагой Узбегом в страстных сновиденных отношениях и слегка обиделась на Габриэлу Бруну за то, что та стала спутницей Тохтаги Узбега. Маркони объяснял тем самым великодушие, которое по-своему в отместку проявила Джесси Лоо в отношении Гюльмюза Корсакова, когда тот оказался перенесен в Сити, когда он, слепой и обоссанный, кончался в закоулках Черного коридора.

Я объяснил Маркони, говорит Дондог, что не стремлюсь установить связь между ним и Корсаковым и что, если окажется, что Корсаков и он — одно и то же лицо, мне будет трудно предать его смерти. Но в то же время я категорически не советовал ему пытаться правдами и неправдами ускользнуть из-под моего присмотра. Гюльмюз Корсаков по-прежнему принадлежал к тем людям, которых я хотел перед смертью прикончить, и, если он попытается сбежать из 4А, я уже ни за что не отвечаю, сказал я. Я непрестанно предостерегал его по этому поводу. Если он дернется, говорил Дондог, я не отстану и чисто инстинктивно его порешу. Скорее по наитию, чем по злому умыслу, говорил я.

Маркони не признавался, что хочет сбежать. Он отрицал всякую связь между собой и Гюльмюзом Корсаковым. Неловко, неумело, но отрицал. Он пытался увести разговор в сторону, побуждая рассказать о моей лагерной жизни, и, поскольку я замечал в ответ, что мои воспоминания давно умерли, побуждал копнуть поглубже, как будто речь шла о чисто литературном вымысле. Он напомнил мне, что в свое время, будучи под стражей, я писал постэкзотические романы и пьесы и вполне могу попытаться вспомнить если уж не свою жизнь, то свои книги. Время от времени я давал себя убедить и усталым голосом отгружал ему какие-то образы.

Иногда, пользуясь тем, что я часами продолжаю говорить, он предпринимал попытки к бегству. Я прерывался, спешил за ним на лестничную площадку, по лестнице, к шахте мусоропровода. Я хватал его, усмирял и клал конец его эскападам. Потом мы возвращались в квартиру, запыхавшиеся, все в грязи. С нас так и лил пот.

Иногда же я забывался посреди своего рассказа и видел сны.

Между нами зияли долгие звуковые пробелы.

Потом мы дожидались Джесси Лоо, глядя, как день идет на убыль, ибо уже сгущались сумерки, подступал наш второй закат. Задавая мне вопросы, Маркони проявлял настойчивость, но скорее не как легавый, а как болтун-единомышленник. Не знаю, отвечал ли я ему. Когда я поверял ему образы, не знаю, излагал ли я их мысленно, или во весь голос, или вообще никак.

Часто я заявлял, что с трудом воскрешаю в себе лагерные события. Я провел в лагерях несколько решающих десятилетий своей жизни, но утверждал, что не способен организовать на их основе ни свои воспоминания, ни свою месть.

— Сосредоточьтесь на вспомогательных точках, Бальбаян, — посоветовал мне Маркони. — В первую очередь опишите второстепенные детали. Остальное приложится само собой.

— Какие детали? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Маркони. — Незначительные. Ваши отношения с женщинами, например. Или романы, которые вы опубликовали в лагере.

— Эк куда, — сказал я.

— Вы же там любили и писали, верно?

— Не помню, — солгал я.

— Вот и говорите об этом, — настаивал Маркони. — Остальное приложится само собой.

Мы сидели лицом к лицу на полу, на плесени и в поту. В конце концов я все же снял телогрейку. Меня больше не беспокоили клеящиеся к моей спине поверхности, говорит Дондог.

Ко всему прочему иногда, когда мы беседовали, или оставались безмолвны, или я излагал второстепенные детали, Маркони вздрагивал. Было такое впечатление, что он вот-вот рыгнет и что отрыжка придет не из желудка, а из глубинных недр его мышц и из его кошмаров, из всего его тела, включая и члены, и дурные сны. Сама плоть Маркони во всей своей совокупности отрыгивала с ног до головы. Отрыжка длилась несколько секунд. Отвратительная бобочка топорщилась, обнаженные руки покрывались на какое-то мгновение слоем серо-зеленых перышек, затем с шорохом схлопывающегося веера пушок вновь возвращался в ничто, из которого только что возник, то есть под кожу Маркони.

Маркони извинился.

— Пардон, — проворчал он. — Не мог удержаться.

— Это что такое? — удивился Дондог.

— Подпушка, — уклончиво сказал Маркони. — Появляется на три секунды и исчезает.

— Это болезнь?

— Нет. Всего-навсего колдовство, ничего более. Когда меня пользовала Джесси Лоо, она ошиблась дозой, — ответил Маркони. — Забыла правильную формулу.

— А, — сказал Дондог. — Она забыла, и она тоже. Значит, это происходит не только со мной.

Ночь наливалась темнотой, становясь все плотнее. Они задыхались. В стенах, в голове Дондога отражались доносящиеся из невесть где, в какой дали расположенных берлог глухие удары.