Дондог

В те времена микологический словарь Дондога включал в себя от силы три-четыре вокабулы, размышляет Дондог. И допрос носил из-за этого утомительно однообразный характер, ибо отрицания ничем не отличались друг от друга. Сегодня обвиняемый смог бы утешиться; прохаживаясь по барочно богатым семантическим тропам, Дондог мог бы приступить к перечислениям, которые он так любит, которые он всегда любил — и в бедах, и в своих повестях о дознании и катастрофе. Не переставая настаивать на своей невиновности, он мог бы рассуждать то о гнилых лисичках, то о гнилом рогатике, то о гнилом навознике, а дальше смог бы ссылаться на гнилую козлиную бороду или на гнилую грибную капусту, на гнилую желтеющую или на гнилую горбатую лисичку, на гнилой извилистый вороночник, на гнилую клейкую калоцеру, на гнилой каплевидный да-кримицес, на гнилой сморчок обыкновенный, на гнилой белый навозник, на гнилой волосистоногий навозник, на гнилой белоснежный навозник, на гнилой чернильный навозник, наконец, непременно уточняя после каждого такого упоминания, что у него и в мыслях не было связывать мадам Аксенвуд ни с этими скромными проявлениями природы, ни с гнилым пестрым грибом-зонтиком, ни с гнилым краснеющим грибом-зонтиком, ни даже с гнилым сосцевидным грибом-зонтиком. Но Дондог, если ему можно в этом доверять, в те времена только и знал что обыкновенную лисичку, пыхающих дождевиков да культурные шампиньоны. И посему имела место до жути долгая, непереносимая череда одних и тех же нападок, отражавшихся одними и теми же отрицаниями, цепь бесцветных обвинений, за которыми следовали бесцветные же опровержения, обстоятельных обвинений, за которыми следовали обстоятельные же опровержения. Ну а признания как не было, так и не было.

Признания как не было, так и не было, подтверждает Дондог.

Небо за спиной у матери Дондога становилось то белым, то серо-зеленым, то каким-то чернявым. Перила на балконе щетинились намагниченной пылью, стены столовой целиком оделись коротко-игольчатой испариной. Потолок казался экраном из булавок. Было слышно, как по городу разъезжают взад-вперед пожарные машины. Мать Дондога не придавала никакого значения магнитным вихрям, которые с ошеломляющей скоростью прокатывались над окрестностями и выводили из строя технику. Она делала вид, что не замечает исступления собственных волос, она и не думала прерывать расследование из-за того, что под обоями свистели кирпичные стены, что цикадами заводили на полминуты пение электрические контакты, потом смолкали, потом заводили вновь. Обращала внимание на всхлипывания Дондога ничуть не больше, чем на перемены в настроении эфира, света, пространства. Ее ничто не отвлекало. Она не давала спуску, допрашивая Дондога, ничто не могло отвлечь ее от поставленной задачи, у нее было чего придерживаться, она не ослабляла хватку, силясь добиться от Дондога признания. Время от времени она обильно, театрально плакала, дабы показать Дондогу, насколько уничтожена его бесчестным упрямством.

Потом выдался момент затишья, когда мать Дондога, строго-настрого наказав ему окаменеть на своем стуле, вышла. В столовую проскользнул Йойша и сочувственно принялся кружить вокруг всхлипывающего, бледного Дондога. По-братски чуть коснувшись его, сказал, что холодильник спекся, что лед растекся по кухне лужей, что электричество повсюду вырубилось, а из кухонного окна видно, как над городом бушует магнитная буря; потом выложил; сказал бы лучше то, что она хочет, ведь она этого хочет. После чего спешно ретировался.

В комнату вернулась мать.

Началась новая фаза допроса. По сути, ничем не отличавшаяся от предыдущей.

— Прекрати отпираться как полный идиот, сознайся всего разок, — посоветовала мать Дондога. — И тебе будет легче, вот увидишь. Тебе сразу станет лучше.

Она вновь уселась спиной к свету, она обращалась к Дондогу нейтральным голосом, она пробовала новую тактику. Позади нее теперь волновались облака молочной густоты в обрамлении индигового ореола. Так могло продолжаться и продолжаться. Но безо всякого предупреждения, словно по щелчку пальцев, вселенная избавилась от магнитных искажений.

Буря закончилась.

— Как только признаешься, — сказала мать, — можешь пойти играть со своим братом. Я напишу мадам Аксенвуд письмо с извинениями, и разговора об этом больше не будет. В любом случае ты в конце концов сознаешься. Если бы здесь была Габриэла Бруна, она бы сказала тебе то же самое: бесполезно путаться во лжи. Они ей всегда признавались… Давай, Дондог, выкладывай правду.

Идея правды тогда, в середине пятидесятых, когда Дондогу было семь, была нерушимо в нем запечатлена. И правду, особенно в настолько судебном контексте, искривить было недопустимо.

— Для меня важна только правда, — заключила мать Дондога. — Я просто хочу услышать ее из твоих уст, после чего все улажу с мадам Аксенвуд.