Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

- Сегодня за обедом отец говорил, что мы потеряли Португалию, ваше преподобие. И что король наш вряд ли вернет себе эту землю. Отчего так случилось?

Иезуит распалился:

- Наглость народа безгранична, дон Мигель. Мятежность подданных не может не ужасать богобоязненную душу. Чернь поднялась и силой ворвалась в королевский дворец в Лиссабоне! Напала на наших солдат и изгнала их из португальской провинции! И Иоанн Браганцский короновался вопреки воле нашего государя. Ужас! Ужас!

- Но почему так произошло, ваше преподобие?

Трифон впился взглядом в глаза юноши.

- Безбожие в народе, нашептывания еретиков, распространение мятежных грамот - а они тайно появляются и в наших ближайших окрестностях, - вот причины! Грешный люд бунтует против власти, поставленной над ним самим богом! "Кесарю кесарево, богу богово!" Будь народ покорен своим господам ничего бы такого не было.

Мигель не спрашивал более. Задумчиво смотрел он в окно на дерево померанца, на котором зрел второй златобагряный урожай.

Трифон, выходя, столкнулся с Грегорио и пропустил мимо ушей его приветствие, только смерил монаха ненавидящим взглядом.

Грегорио же, подойдя к Мигелю, погладил его по задумчивому лицу:

- Тебя опять что-то мучит, Мигелито?

- Я спрашивал падре Трифона, отчего наше королевство потеряло Португалию.

Монах тихонько засмеялся:

- Оттого, что безбожный народ, подстрекаемый еретическими и мятежными негодяями и грамотами, взбунтовался и восстал на богом данных повелителей...

Мигель в изумлении смотрит на старика:

- О падре, вы ведь не подслушивали за дверью! Так мог поступить падре Трифон, но не вы...

Монах ласково погладил мальчика:

- Ты сообразителен, и ты прав. Я и впрямь не стал бы подслушивать под дверью. Просто я хорошо знаю Трифона и его мысли.

- Он ответил мне буквально теми же самыми словами, падре. Скажите - это правда?

Грегорио сел, привлек мальчика к себе и серьезно заговорил:

- Нет, Мигелито. Правда в другом. И ты уже достаточно взрослый и умный, чтоб узнать ее. Народное восстание в Каталонии длится уже полгода, и один бог знает, когда там все кончится. Там льется много крови, сын мой. А человеческая кровь - драгоценнейший сок... Но она должна, должна проливаться. Видишь ли, народ слишком угнетен. Что же касается Португалии... Наш всесильный Оливарес грабил португальцев, выжимал из них все что мог - и вот теперь там голод и нищета. Недавно и у нас неподалеку взбунтовался народ. Да ты хорошо знаешь... Удивишься ли ты, если войдешь в их лачуги и увидишь, как они живут? Теперь, когда бунт подавлен, им стало еще хуже...

- Но насилие... - возразил было Мигель.

- А разве в Страстную пятницу в Севилье ты не видел насилия сильных над бессильными? Не видел, как везли на казнь перевозчика Себастиана? Сам даже заболел от этого...

Мигель вздрогнул, но время уже стерло остроту воспоминания. И молодой господин Маньяры вскипел:

- Народ должен подчиняться властям! Святая церковь...

Старик покачал седой головой:

- Во времена первых христиан, вскоре после мученической кончины Иисуса Христа, в общине его все были равны. Так бы следовало быть и ныне, мой мальчик.

Мигель отступил на шаг, пораженный, взглянул на монаха:

- И это, падре, вы говорите мне? Мне, графу Маньяра, отец которого владеет тысячами душ? И это я должен быть равен Али, Педро, Агриппине...

Грегорио усмехнулся:

- Надо бы, да знаю, не бывать тому! - И уже серьезным тоном добавил. Я бы только хотел, чтобы ты всегда видел в них людей, сотворенных по образу божию, и не тиранил бы их ни работой, ни кнутом...

- Я - кнутом?! - прорвалась гордость Мигеля, пробужденная в нем тайным чтением рыцарских романов. - Никогда! Я - дворянин!

- Не люблю гордыню, но в данном случае она уместна, - молвил Грегорио. - А теперь примемся за греческий - хочешь?

Мигель молчит, пристально смотрит на монаха. И говорит потом:

- Ничего я этого не понимаю, падре. И вас не понимаю. Мне казалось - вы любите меня...

Старик встал, взял в ладони голову мальчика и поцеловал его в лоб.

- Люблю, Мигелито! Люблю, как любил бы родного сына. Никогда не сомневайся в этом...

Мигель отвел его руки:

- И при всем том вы - недруг отца! Скажите - когда недавно в пяти поместьях моего отца взбунтовались люди, вы ведь знали об этом? Вы... быть может... сами их подстрекали?

Монах грустно смотрит Мигелю в глаза - а они горят, как два огонька, и не отвечает.

- Вы молчите! Вы всегда на их стороне против отца!

Глубоко вздохнув, кивнул монах. Мигель отступил еще дальше - теперь в его глазах сверкает гнев.

- Эх, сынок, в общинах первых христиан были люди не беднее твоего отца. И они продали все, чем владели, а деньги роздали тем, кто нуждался. Вот какова христианская любовь, малыш.

Мигель опешил.

- И вы хотели бы, чтоб и мой отец все роздал...

Рассмеялся Грегорио:

- Хотел бы, да знаю, хотение мое ничего не значит! - И серьезно добавил. - Мне важна твоя судьба. Ты - не такой, как отец. У тебя нежное сердце... Ты мог бы многое людям...

Властный жест Мигеля заставил его замолчать. Юный граф решительно отвергает слова монаха: