Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

— Да, — торжественно подтвердила сестра, поняв, что задела нужную струну. — Его жизнь принадлежит богу. Он же предает бога ради своих прихотей. Убийце и преступнику уподобится тот, кто даст ему прибежище под своей крышей. Навсегда опозорена та дева, к которой он только приблизится…

Донья Клара, не слушая более, провожает сестру до лестницы.

Ее зеленоватые глаза горят необычайным блеском, белки подернулись кровавыми прожилками, мгла окутывает седую голову, в которой бурлит негодование и проносятся тени недобрых видений и предчувствий.

Она вошла в комнату, где застала Изабеллу и дона Флавио. При ее появлении отец и дочь разом замолчали.

Тишина.

Потом мать сурово произносит:

— Дон Мигель не должен более переступать наш порог.

Тишина сгустилась.

— Что ты сказала, дорогая? — в ужасе пролепетал потом дон Флавио.

— Душа этого человека черна, — говорит донья Клара, устремив взгляд в неведомые дали, словно под воздействием колдовских чар. — Я вижу в ней только язвы и гниль. Он губит все, куда бы ни ступил, и, где бы ни прошел, оставляет за собой разрушение и плач.

— Нет, нет, матушка! — всхлипывает Изабелла. — Он не такой!

— Ты его защищаешь?

— Я люблю его.

Донья Клара ходит по комнате, бесшумно, как тень, и движения ее медлительны, как движения лунатиков.

— Жизнь его обещана богу. Кто вправе кощунственно препятствовать этому?

Дон Флавио возразил:

— Многие посвящали себя богу, но потом становились супругами и отцами…

— Моя честь — в моей дочери и в моем доме, — решительно произносит донья Клара. — И они никогда не будут осквернены дыханием, голосом и стопою человека, готового ради страсти предать мать и бога!

Мигель проезжал в коляске по Большому рынку и узнал в толпе Грегорио. Монах стоял у палатки, к которой была привязана маленькая обезьянка.

Выйдя из коляски, Мигель подошел.

— Отдай обезьянку за десять реалов, добрый человек! — просил монах.

— Двадцать, падре. Видит бог, дешевле не могу.

— Я прибавлю к деньгам освященные четки, — торгуется Грегорио.

— Не могу, падре, ей-богу, не могу…

— Зачем тебе обезьянка, падре? — спросил Мигель.

Грегорио обернулся, лицо его осветилось радостью, и старый философ мгновенно превратился в ребенка. Ясные глаза его вспыхнули, и он с ребяческой улыбкой потер руки:

— Понимаешь, Мигелито, Солана, глупышка, просит обезьянку. Вот и хочу купить зверька, но, — тут он снизил голос до шепота, — я выклянчил нынче только пятнадцать реалов, так что приходится торговаться…

Монах весело позвенел монетками и бесхитростно улыбнулся Мигелю.

Мигель купил обезьянку, купил браслеты, колечко, игрушки — целую кучу вещей и лакомств, и они вместе отнесли все это в коляску.

— Садись! — повелительно говорит монаху Мигель.

— Что ты, что ты, сынок, — отмахивается старик. — Нельзя мне…

— Скорей, падре!

Монах осторожно опускается на бархатное сиденье, весь сжавшись — ему очень не по себе.

— Что подумают обо мне люди, Мигель?

— А ты говорил — не следует брать в расчет мнение других людей, когда делаешь доброе дело. И потом — кто тебя тут знает?

— Ошибаешься, душа моя. Меня тут знают многие. Я ведь хожу к людям, проповедую.

И в самом деле, множество встречных дружески приветствовали своего проповедника, восседающего в графской коляске, на Мигеля же они бросали неприязненные взгляды.

Какое уважение к нищенствующему капуцину! — с глубоким изумлением отмечал про себя Мигель. Меня вот и десятая часть не приветствует…

Коляска катила к мосту, ведущему в Триану. Недалеко от Торре-дель-Оро их заметили Паскуаль и отец Трифон, успевшие подружиться.

— Вы их видели, сеньор? — шепчет Трифон.

— Видел, падре. Это тот самый бродячий проповедник?

— Да, — со злобой отвечал Трифон. — Человек, который отнимает у нас графа Маньяра.

— У кого отнимает? — не понял Паскуаль.

— У меня, у бога, у святой церкви… Но не за монахом будет последнее слово!

Они сдвинули головы, шепотом делясь вероломным умыслом:

— Одного Грегорио? Но разве Мигель не грешит каждым словом, каждым поступком?..

— Одного Маньяру? Но разве Грегорио не развращает набожный севильский люд?

— Нет, нет. Обоих. Обоих!

А коляска, переехав через мост, достигла Трианы, и уже сбегаются к ней со всего предместья женщины, дети, старики.

Перед обезьянкой, перед кучей подарков, вся замерев, стоит Солана, только слезы счастливого изумления стекают по бледным щечкам.

— Ох, спасибо, сеньор Мигель, — пролепетала она наконец, целуя ему руку.

Грегорио притащил мех с вином, мужчины уселись, пока Солана разглядывала подарки.

Поговорили о делах города; Грегорио с ужасом поведал, что на рождество святая инквизиция сожжет тридцать еретиков. Потом рассказал, о чем он проповедует на улицах.

— Будьте осторожны, падре, — предостерег старика Мигель. — Некоторые ваши воззрения слишком смелы, слишком свободолюбивы, а инквизиции это не по вкусу.

— Я говорю одну правду, — возразил старик. — Я никогда не лгу, не клевещу и никому не желаю зла. Так что же может со мной случиться?

— Инквизиция неумолимо следует за указующим перстом доносчиков. И если, падре, у вас есть недруги…