Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

— «Не поднимай руки на работника своего и дай ему отдых в труде его!»

Нарини сунул хлыст в петлю при седле и, беспокойно моргая, произнес:

— Я не хотел бы, падре, чтобы у вас сложилось обо мне превратное мнение…

— Не хотел бы этою и я, — твердо ответил монах.

Поворачивая лошадь, Нарини процедил:

— Желаю вам приятно провести день, падре.

— И вам того же, дон Марсиано, — вежливо отозвался монах.

Через несколько минут от майордомо осталось только облачко пыли, клубившееся по дороге к замку.

Пораженные женщины замедлили движения вальков; они не сводят глаз с монаха, который спокойно отряхивает хлебные крошки с сутаны, собираясь уйти.

— Вы спрашивали меня, как отдыхать, как разогнуть ненадолго спину. Вот я вам и показал. Разогнуть спину, передохнуть, перекинуться добрым словом — оно и богу мило, и для спины полезно. Так-то!

Женщины поняли, рассмеялись радостно и кинулись целовать руки старику. Но тот, отдернув руки, строго проговорил:

— Кшшш, прочь, индюшки! Клюйте что-нибудь получше, чем моя морщинистая кожа! — И, подняв руку для благословения, добавил: — Господь с вами! Да будет светел ваш день!

Затем, повернувшись спиной к ним, зашагал вразвалку к недальнему своему жилищу в Тосинском аббатстве.

Петронила крикнула ему вслед:

— Падре! Разве есть в Священном писании заповедь, о которой вы говорили Нарини?

Грегорио оглянулся на красавицу, усмехнулся и задумчиво проговорил:

— Нету, девушка, а надо бы, чтоб была.

Прачки долго, с любовью, провожали глазами его коренастую фигуру, следя за тем, как поднимает пыль подол его сутаны, потом снова склонились над бельем. Но на сердце у них стало веселее, и искорка надежды затлела в душе.

Ладья отдала свое богатство. Шкуры обезьян — рыжие, светлые, полосатые и в пятнах; выделанные кожи, расписанные яркими красками; индейские боевые щиты, ткани, покрытые узором, повторяющим очертания листьев и цветов; веера из соломы и перьев попугая; ожерелья из когтей коршуна и зубов хищных зверей; раковины, диадемы из пестрых перьев, боевые топоры, тростниковые дудочки, мокасины, луки, стрелы, маски индейских воинов…

Каталинон сдал отчет за дорогу, принял похвалу и золотые монеты и бродит теперь в сумерках по двору, ищет тень тени своей, зеницу ока своего, душу души — Петронилу.

Час настал. Пора нам в путь.
Отзовись на голос мой.
Попроворней, милая, будь,
Поскорее дверь открой.

Откуда-то сверху отвечает ему девичий голос, подхвативший знакомую песенку, которую Каталинон, бывало, так любил слушать из прекрасных уст Петронилы:

Если ты уйдешь босой,
Не придется нам тужить —
Брод за бродом, реку за рекой
Будем мы переходить.

Каталинон догадывается, что голос доносится с сеновала, и торопливо поднимается по скрипучей лестнице. Фонарь освещает горы зерна, где стоит девушка.

Влюбленные упали друг другу в объятия.

— Зачем нам свет? — шепчет Каталинон.

— Хочу разглядеть тебя после долгой разлуки. Хочу увидеть, все те же ли у тебя голубые глаза, — дразнит возлюбленного Петронила. — Что-то они будто выгорели… И странно так смотрят. Это, правда, ты?

— Это я, я, — шепотом отвечает Каталинон и гладит ей плечи.

— Ты вырос, ты возмужал, — без всякого стеснения продолжает та. — Молоко на губах обсохло… И на подбородке щетина — колется! Пусти! Не очень-то ты похорошел там, за морем, а главное, я еще не знаю — поумнел ли…

— Ах ты, лиса! — смеется Каталинон. — Все такая же озорница! — И, снизив голос: — Скажи, Петронила, ты меня еще любишь?

— Видали! — надула губы девушка. — Год целый шатался по свету, как пить дать бегал там за каждой юбкой, а хочет, чтобы я его любила!

— Лопни мои глаза, если у меня что-нибудь было! — божится Каталинон. — А ты была мне верна?

— Я-то была, а вот ты, вертопрах, конечно, нет!

Петронила гладит его по лицу, нежность охватывает ее. Она садится на груду кукурузы, Каталинон — рядом.

— Ах ты, ослик! — дрогнул ее голос, — Я по-прежнему тебя люблю…

Долгий поцелуй… Внезапно Петронила вырывается и в ярости кричит:

— Ага, я знала, ты изменял мне! Бесстыжий юбочник! — И девушка принимается колотить его обоими кулачками.

— Что с тобой? Что ты? — уклоняется от ударов Каталинон.

— Прочь с глаз моих, негодяй! — Тут Петронила ударяется в слезы.

Каталинон делает попытку обнять ее за талию, Петронила отталкивает его. Рвется из рук, кусается, а рыдания ее все горше. Каталинон клянется всеми предками, что он ни в чем не повинен, призывает в свидетели множество святых обоего пола — все тщетно.

— Да как тебе пришла в голову такая глупая мысль? — Каталинон трясет ее за плечи.

— Я сразу узнала, как только ты меня поцеловал! Ты целуешься совсем не так, как раньше!

«А, черт, — думает Каталинон, — как это я себя выдал! Кто бы подумал, святые угодники! Все та девка, сучье племя, с Серебряной реки… Всего-то раз пять переспал с ней, и вот что теперь получается!»