Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

— Красивое у тебя имя, сыне, — спокойно отозвался монах. — Прежде чем стать братом Бенедиктом, я звался Франсиско Саруа. Откуда ты, сеньор?

— Ты ничего обо мне не знаешь? Ничего никогда не слыхал обо мне?

— Нет, сыне, — простодушно ответил монах. — У нас здесь нет иной заботы, кроме как о боге и о работе. Смотри, какая славная уродилась кукуруза. Теперь надо отобрать лучшие зерна на семена. Взвесь-ка в руке. Отличная, правда?

Мигель невольно подчинился, но тут же отдернул руку и нахмурился.

— С оливами вот хуже дело, — продолжал брат Бенедикт. — Суховаты. Зато виноград налился чудесно. Сколь сходны меж собою разные стороны света! — тихо засмеялся он. — В Египте я перебирал рис, здесь — кукурузу, а между тем это все я же, один и тот же человек, только зерно разное…

Оба умолкли: вечерний звон всколыхнул тишину.

Звон этот разбередил боль Мигеля, напомнив о Хироламе.

Бенедикт опустился на колени и набожно прочитал «Анхелус»[23].

Вечером Мигель сел с монахами за дубовый стол, и ему уделили лучший кусок сыра с хлебом и добрую крынку молока.

Когда он улегся на покой, из часовни донесся до него хор монахов: «Te Deum laudamus».[24]

— Ненавижу тебя! — цедит сквозь зубы Мигель с тихой, непримиримой ненавистью. — Ненавижу смертельно. Ненавижу за то, что ты долгие годы отказывал мне в человеческом счастье. Ненавижу за то, что, дав однажды познать его, сейчас же отнял и нанес мне такой удар, от которого и умереть нельзя, и жить невозможно…

Затих монастырь.

Тишина обдает Мигеля холодом, терзают стоны долгих секунд в темноте. Ни жить, ни умереть…

Сон так и не пришел к нему, и вот занялся новый мучительный день.

Мигель бродит по монастырю, съеживается перед крестами, отводит взоры от всех символов бога, скользит по саду, лишний, бесполезный среди трудящихся монахов — тень с черной сердцевиной, полуживой среди живых, полумертвец у могил. Как противоположность тихому и скромному счастью монахов остро ощутил Мигель отчаянный разлад в душе своей. Смотри — мирно, как овцы на пастбище, живут здесь служители бога, покоряясь ему. Ах, как завидую я им за то, что их лица так спокойны, ибо моя кровь горит еще всем тем же жгучим пламенем…

Так, наверное, выглядит рай. Там царит мир и покой, и души праведников и взятых на милость в сладостном умиротворении приближены к лику бога. Твоя душа, Хиролама, среди них. Тебе, без сомнения, суждена была вечная жизнь. Если пойти за тобой — не найду тебя. Не встречусь с тобой. Потому что мой удел — отверженье.

Живой, я ближе к тебе, чем если бы умер. Не хочу больше умереть. Хочу жить воспоминанием о тебе. Пойду туда, где погребено твое тело, чтоб быть вблизи от тебя.

Настоятель ласково выслушал желание Мигеля вернуться в Севилью. Приказал запрячь повозку, и Бенедикт проводил его до города.

У Хересских ворот он простился, отказавшись от гостеприимства Мигеля.

— Спасибо, сыне, дай бог покоя тебе.

Давно я не видел тебя, город, и возвращаюсь, сокрушенный. Тяжек мне здесь каждый шаг. Что ни ступенька в моем доме, то болезненный укол. Как холодно мне в пустых комнатах. Как отчаянно я одинок…

А, зеркало! Лицо заросшее, осунувшееся. Это я. Но в глубине твоей, зеркало, я вижу отблеск ее очей. В нем сохранилось отражение ее губ, время забыло его в тебе…

Эти места, напоминая о ней, будут пробуждать во мне боль и сладость.

Пускай! Все-таки в ароматах твоих, город, я ощущаю ее дыхание, в движениях твоей жизни нахожу ее движения, в твоих звуках слышу ее голос.

Никогда больше я не уйду отсюда. Она здесь, здесь должен быть и я.

Мигель заперся, не принимая никого.

Общественное мнение Севильи расколото, как бывало всегда.

Одни забыли о своей ненависти и, узнав об отчаянии Мигеля, жалеют его. Другие подозревают его в притворстве и радуются его страданиям. Третьи же, сомневающиеся, качают головой, предвещая, что близок день, когда в Мигеля снова вселится дьявол и вернет его к греховной жизни.

Женщины охотятся за ним, надеясь привлечь его. Мужчины соблазняют приключениями.

Однажды вечером старая компания Мигеля ворвалась в его дом с гитарами, с развеселой песней.

Он вышел им навстречу.

Они разом стихли, в ужасе смотрят в ледяное, окаменевшее лицо, в глаза, неподвижно глядящие сквозь них вдаль.

Попятившись, они удалились.

— Как изменился! Это не он…

— Он больше похож на мертвеца, чем на живого.

— Глаза его жгут и леденят одновременно.

— Уж не помешался ли?..

— Как я живу, спрашиваешь? — Мигель обнимает Мурильо. — Лучше спроси — почему я еще жив. Каким чудом еще существую…

Мурильо прослезился, оплакивая его тоску.

— Я все время ощущаю ее присутствие, и это удерживает меня при жизни. Что будет, когда выветрятся последние остатки ее аромата, рассеется последняя волна ее тепла из платьев, когда опустеет глубина зеркала и исчезнет отблеск ее лица в нем — что будет тогда, не знаю.

— А я принес тебе подарок, Мигель, — сказал Мурильо, снимая покров с картины, которую внес за ним слуга.

Комнату озарило изображение удивительно прекрасного лица.

Мигель затрепетал, неспособный вымолвить ни слова. Сделав усилие, пробормотал, потрясенный:

— Хиролама!..