Дон Жуан (рассказано им самим)

Уже много лет Дон Жуан не завязывал ни с кем отношений. Самое большее, случались дорожные знакомства, которые он тут же забывал по окончании совместно проделанного отрезка пути. Среди прочих было, естественно, немало женщин, причем не самых некрасивых (хотя казалось, настоящие красавицы стали со временем путешествовать меньше, во всяком случае, прилюдно, и реже ходить по улицам, появляться на площадях или ездить в общественном транспорте, — словно все они сидели по особнякам, по тайным уголкам, а если уж отправлялись в путь, то глубокой ночью и неизведанными тропами). Однако эти женщины, если уж Дон Жуан вообще показывался им на глаза, излучая при этом свою мировую скорбь, которая и для них обладала неотразимой силой и притягивала их как магнит, каждый раз отворачивались от него, едва сделав первый маленький шажок или произнеся первое слово, и причиной тому, так или иначе, был он сам — они не получали от него ответа, он оставался глух и слеп к ним, во всяком случае, к их персоне как личности или просто как к женщине. Он действительно избегал разговоров, даже остерегался открывать рот для так называемой беседы, словно утратил бы свою особую силу, нарушив молчание, и совершил тем самым предательство относительно цели своего путешествия. А ведь насколько разительно иначе вел себя Дон Жуан полжизни до того, как осиротел.

Стоило ему приземлиться в Тифлисе, как сразу обозначилась цель его путешествия. И как всегда, это случилось само собой, и как обычно — одновременно с прибытием в любое, первоначально ничем не примечательное место. Вот и сейчас: ему тут же захотелось отправиться назад, в ту местность, над которой он только что пролетел, — предгорную равнину Кавказа, напомнившую ему Пидмонт, причем не медля и не откладывая, прямо с аэродрома. А в огромный Тифлис он вернется к вечеру или еще позже, его ведь ничто не связывало, он был хозяином своего времени. И город распахнется тогда перед ним, как до того другие города — так всегда происходило до сих пор, — и он знал, что только в этом случае увидит особенности и прелести Тифлиса, или Тбилиси, как говорили здесь: иноземность и неповторимость современных городов не бросается в глаза, ее приходится отыскивать, и именно это и составляло заманчивую часть похождений Дон Жуана. Идея — а то была идея — пришла ему в голову, как только он увидел грузинское письмо: маленькие буковки под большими латинскими в зале прилета (уже не сарая, как раньше, и без пассажиров с курами и кроликами в клетках); по своей плотности, ритмике и округлости эти письмена напоминали ему ярусы кавказских отрогов. Никуда больше, только туда, и в нем заново вспыхнула задремавшая было энергия печали и скорби, обновляя весь мир.

В самом деле, Дон Жуан привык за время, предшествовавшее его погружению в печаль, к тому, что все его обслуживали. Каждый новый знакомый уже очень скоро видел себя частью его разбросанных по всему миру слуг. Ни с того ни с сего вальяжный господин вдруг посылал его за книжкой, за лекарством для себя, за забытым на предыдущей остановке в пути предметом. Он даже не отдавал приказаний, ему достаточно было всего лишь сказать: «Я оставил в… мою шляпу». (Можно посмотреть на это и так: разве Дон Жуан просил сделать вывод из простой констатации им факта и выполнить его желание?) Правда, он и сам мог в мгновение ока оказать услугу своему визави, или знакомому, или даже вовсе незнакомому человеку. При этом как он умел услужить, вернее, как оказать услугу! Каждый раз это было молчаливое услужение, которого никто от него не ждал, незамедлительная помощь или поддержка, причем незаметная, без показных эффектов, а иногда оказанная как бы походя и анонимно, и тогда он сам, оказывая ее, тоже приобретал в своем облике что-то анонимное. А оказанная им мимолетная услуга или помощь воспринимались тем, кому она предназначалась, тоже каждый раз без всякого удивления, как должное. Или это случалось совсем незаметно и оставалось практически без всякой благодарности, тем более вознаграждения. И тем не менее он производил особое впечатление на тех, кому оказывал услугу: не просто молчаливый слуга, а нечто несравненно большее.