Дон Жуан, или Жизнь Байрона

В 1847 году, после семи лет вдовства, Тереза согласилась стать женой пэра Франции, маркиза де Буасси, богатого, эксцентричного, очень похожего на графа Гвиччиоли, но более приятного и менее рискового, чем последний. На протяжении нескольких лет маркиз следовал за Терезой, как верный пес. Он, должно быть, любил литературу, так как гордился своей «связью» с великим поэтом. Когда герцог Паскьер, старейшина палаты пэров, спросил после некоторого колебания, не является ли его невеста родственницей графини Гвиччиоли, имя которой связано с именем лорда Байрона, Буасси ответил с сияющей улыбкой: «А как же? Это она и есть!» Они обвенчались в часовне Люксембургского сада и образовали счастливое семейство. Над камином у неё висел портрет Байрона, возле которого она останавливалась, вздыхая: «Как он был прекрасен! Боже, как он был прекрасен!» Она верила в спиритизм и часто связывалась с духом Байрона. Когда в 1866 году Буасси умер, она стала вызывать одновременно дух и мужа и любовника: «Они вместе, — говорила она, — и они лучшие друзья».

Она намеревалась уничтожить те письма Байрона, которые опровергают неправдоподобную легенду о платонической любви, в правдивости которой ей хотелось убедить окружающих. Но преданность памяти поэта не позволила ей так поступить. Она согласилась опубликовать всю переписку — через пятьдесят лет после своей смерти, — «чтобы показать благородство и доброту сердца лорда Байрона». Это ли не преданность? — спрашивает Айрис Ориго.

Действительно, преданность. С самой первой встречи, невзирая на несчастья, которые он принес ей и её родным, Тереза Гвиччиоли всю свою жизнь оставалась признательной и восторженной его поклонницей. Когда ей было семьдесят, старый маркиз Фламаран сказал в Париже своему знакомцу англичанину, что «мадам де Буасси остается такой, какой была всегда».

— Какой же? — спросил англичанин.

— Притягательной, — ответил маркиз. — Притягательной и преданной.

IV. МЕСТО БАЙРОНА

Поэзия Байрона была поэзией беспокойной эпохи. Французская революция породила великие чаяния, которых не оправдала. Наполеоновские войны стали причиной героических и бесплодных деяний. Миллионы людей на своем опыте познали, как Байрон, несправедливость и безумие мира. Для них, как и для него, его творчество — это «вулкан, извержению которого помешало землетрясение».

После 1830 года жизнь в Европе изменилась. Средний класс повсюду приходил к власти; наука поставила на службу человеку силы, пределов которым еще не знали. Эпоха буржуазных надежд. Рок отступал. Поэма о Дон Жуане шокировала одновременно и благочестивых аристократов, и торжествующих лавочников. Сюжеты эпохи королевы Виктории, которые составили было целую империю в литературе, появлялись, не считаясь с тем, что и империи приходят и уходят, как морской прибой. Карлейль, который любил Байрона, отказывался от него. Вулкан? Да, думал он, Байрон обладал бесполезной и опасной силой вулкана. «И теперь, — писал Карлейль, — мы с грустью смотрим на осыпанное пеплом жерло, которое когда-нибудь будет скрыто снегами».

Так пророк объединился с торговцем, чтобы приговорить Чайльд Гарольда. Тут и там некоторые смелые умы, такие, как Пушкин, Браунинг, признавали его силу и величие. Во Франции Флобер зачитывался Байроном и во время паломничества в Шийон находил религиозную радость видеть его имя выбитым на камне. «Все время я думал об этом бледном человеке, который однажды приехал туда, исходил там все вдоль и поперек, написал свое имя на колонне и уехал… Имя Байрона выбито сбоку, и оно уже потемнело, словно в камень налили чернил, чтобы выделить его; оно действительно выделяется на серой глыбе и бросается при входе в глаза: под ним камень немного изъеден, словно гигантская рука, опершись на него, раскрошила его своей тяжестью…» Но посредственности попирали тень гения. Молодой Леконт де Лиль, зайдя как-то к Беранже, признался ему, что восхищен Байроном. «Стихи как у него! Да я каждый вечер, во сне, пишу такие», — воскликнул тот. «Мой дорогой мэтр, лучше б уж вы поменьше спали!» — ответил Леконт де Лиль.