Дон Иван

О том, что случилось, сообщает мне друг. Ближе к полудню, проснувшись, я застаю его в зале с кружкой кофе в руках. На нем лица нет.

– Сейчас с нею Мара. Худое уже позади.

На нем нет лица, зато нахлобучена шапка.

– Какого рожна ты в пижаме?

Он проверяет. Затем усмехается, машет рукой:

– Отвяжись.

Когда я говорю, у меня дрожит подбородок.

– Она не умрет?

Герман гасит окурок.

– Она не умрет.

В прихожей я натыкаюсь на лужу. Арчи следит исподлобья за мной и ждет повода вгрызться мне в глотку.

– Почему он не выл?

– Пса мы забрали с собой. Выл он, сидя с Маринкой в машине. Потом мы вернулись сюда, а Марка осталась дежурить в палате. Худое уже позади.

Я верю ему что есть сил, лишь бы только отвлечься от мысли, что совершенно не верю. Мне так страшно, что я и не знаю, когда же мне было так страшно.

– А мне и не страшно, – произносит Тетя с улыбкой, в которой сражаются боль и любовь. – Только клонит ко сну и знобит.

Одеялом прикрыты лишь ноги: тулово сплошь в проводах, словно жена моя сложный прибор. От его показаний зависит моя оробелая жизнь. Руки раскинуты в стороны, к обоим предплечьям протянуты трубки, по которым слеза за слезой из Светланиных вен вымаливают врага.

– Ты похожа на марсианку.

– На полудохлую муху в пластмассовой паутине.

– Ты ее скоро порвешь.

– Дней через десять, не раньше. – Она улыбается, чтобы не плакать. Я улыбаюсь, чтоб не зарыдать. – Извини, что тебя подвела.

Это она про отрывок.

– Ни за что.

Это я ей про то, что не стала будить.

– Врачи здесь такие смешные. Все время твердят мне, что я не умру, а сами краснеют и сердятся. Будто я собралась на тот свет, но в последний момент заблудилась. Будто я напортачила.

– Хорошо что в последний момент не напортачил хирург, – бубнит сбоку Герка.

– Как же тут все уныло, стерильно, больно!..

Она хочет продолжить, но осекается и, захрипев, вдруг теряет сознание. Я хватаю Германа за грудки и исступленно трясу. Любовь моя при смерти, и мне не к чему больше взывать, кроме дружбы. Друг вырывается, саданув меня локтем в промежность. Если уж он прибегнул к насилию, значит, мир окончательно рухнул. Значит, Светлану уже не спасут. Санитар и сестра гонят толчками меня из палаты. Согнувшись в дугу, я валюсь на скамью и молюсь, хотя Бога сейчас ненавижу:

– Сделай что-нибудь, Ты, Дармоед!

Я верю в Него что есть сил, пусть обычно совсем и не верю. Я готов Ему жопу лизать, лишь бы дал мне еще один шанс. Я лижу Ему задницу восемь минут, в течение которых я слышу, как стреляет по сердцу дефибриллятор – раз, два – и снова там что-то пищит, потом – три! – спотыкается о тишину и, булькнув, считает по каплям удары. Для меня этот звук – благовест.

Еще через двадцать минут в дверях появляется друг и берет у меня сигарету. Мы выходим на холод, вкрутую дымим. Герка бледен и смахивает на старушку, а заодно – на замерзшего ползунка. С ним что-то не так, думаю крадучись я, потом замечаю, что он нынче без бороды. Объясняет, что сбрил на Восьмое в подарок Маринке. Взгляд его как-то особенно, вбрызг, расточителен синью. Ее не унять даже ржавчине трещин на помутневших белках. Из-под пальто полосятся штанины пижамы. Шапки нет – злится, что где-то ее потерял.

– Черт его знает! Вроде проверил в палате. Наверное, кто-то увел. Вот так у нас все: одной рукой человека спасаем, другой залезаем в карман. Жаль! Отличная шапка была.

– Что теперь?

– А натикало сколько? Ух ты! Почти три. Ты давай-ка домой, а я поскачу к своим жмурикам. Свидимся завтра. В нее столько влили – до петухов не проснется.

– Погоди-ка… Она не умрет?

– Кто ж ей даст! Ко мне на прием и без Светки длиннющая очередь, а по блату я не работаю – принцип!

Я еду в церковь и ставлю свечу. Потом кушаю водку в облезлой кафешке и, доползя на карачках до вечера, возвращаюсь в пустую квартиру. Остается лишь выгулять Арчи и включить ему мультики. Он их не смотрит, а сторожит, охраняет: пса привлекают детские голоса. Только так я могу отвадить его от двери. Будь у нас дети, он служил бы им преданной нянькой. Но детей у нас нет, и причина такой недостачи во мне: плодовитый в словах, я на деле позорно бесплоден. Когда я дрочу, я безгрешен, ибо роняю не семя вотще, а каскад погребальных соплей. Изгоняю из бренного тела миллионы хвостатых покойников. Иногда мне приходит на ум, что я оттого-то и выбрал свое невеселое поприще, что закваска моя оказалась бракованной: подсознание ловчило, пытаясь облечь сухостой в декорации сада.

Спустя год драматических рвений на нашем супружеском ложе мы сдали анализы. Результаты меня огорошили: яйцеклетка Светланы была абсолютно здорова и, дай ей волю, зачала бы целое племя, не равняйся фертильность моя репродуктивности карандаша.

– Родить – не кадить, дело нехитрое, – заслонилась своим милосердием Тетя. – Это тебе не любить лишь друг друга без всяких детей, чтоб любить. Природе довольно, что только один из супругов способен беременеть. Так уж случилось, что в нашей семье это ты. Тебе и рожать. Что ж, книги – не худшие дети.

Вместо детей у нас появилась собака – самый негодный и самый удачный для нашей невзгоды размен…

* * *