Дон Иван

– Курить было необязательно. Как, впрочем, и пукать. Тебе понравился номер? В смысле сюрприз?

– Ненавижу тебя, – сказал я и сгреб Анну в объятия.

– Больно! Пусти.

Отпустил я ее спустя час. За окном раздалось курлыканье.

– Как по-испански “курлыкать”?

– Gruir.

– Есть, за что ухватиться.

– О чем ты?

– Слова должны быть такими, чтоб за них можно было хвататься. Как за канаты. Например, слово “чайка”. “Море”. “Созопол”. “Gruir”.

– А слово “любовь”?

– Это слово я не люблю. У него неудачные родственники: брат любой и сестрица Любаша. Потому я люблю в нем любовь, но как бы без слова.

– А “Анна”? Что любишь ты в ней?

– В Анне – ванну. И благодать.

Ее смеху вторила чайка. Мы послушали эхо и, набрав полный парус молчанья, выплыли в море, укоренившись в скале. Ветер негромко позванивал стеклами в рамах, приклеив снаружи к ним синий лоскут. Городок меня угадал. В нем я мог разом лежать голышом, парить над скалой, лопать ложками небо и при этом не сдвинуться с места.

– Может, все-таки двинемся?

– Проголодался? Идем в механу.

– В столовку к механикам?

– Это ты так остришь?

– Это я так ревную. Ты загорала без лифчика.

– Я всегда загораю без лифчика.

– Но теперь загорала без лифчика и без меня.

– Потому-то тебя и позвала. Прекрати, а то рассержусь. Или ты полагаешь, мне упрекнуть тебя не в чем?

Карта моя была бита. Я счел за благо не продолжать.

Механа оказалась трактиром. Официанты в балканских нарядах подносили еду вместе с плохо скрываемой мрачностью.

– Братья болгары – серьезный народ, – сказал я по-испански. – Их улыбки легко перепутать с гримасами.

– Совсем как у русских.

– Русских здесь нынче не любят.

– Раньше любили.

– Вот за это теперь и не любят.

Мы поднимались из Старого города по ночной потной улице к новым кварталам Созополя. Разноцветные кубики новых отелей, возведенных на новые русские деньги для опостылевших русских гостей. На углу перекрестка сидел старикан с писклявой гармошкой и ногтезубыми ступнями. Мы не успели приблизиться, как он заиграл “Подмосковные вечера”. Анна расхохоталась:

– И испанский тебе не помог!

– Я похож так сильно на русского?

– Если честно, совсем не похож.

– Тогда как этот черт догадался?

– Очень просто: ты не похож на других еще больше. И потом, русских в русских не узнают за границей лишь русские. Стоит заслышать вам русскую речь, как воротите нос. Почему?

– Потому что для нас заграница – это что-то без русских.

– Почему?

– Потому что в наших границах каждый из нас для себя – заграница.

– Почему?

– Потому что любимое дело для нас – заступать за чужую границу.

– Сам хоть понял, что ты сказал?

– Лишь бы ты поняла.

– Я как раз и не поняла.

– Тогда я и не говорил. Кинуть сволочи мелочь?

– Только если не мелочиться, как сволочь.

Я бросил туземцу туземный червонец. Мужик растопырился и, ударив по клавишам, взвился “Катюшей”.

– Бежим! – крикнул я.

Мы побежали на пляж.

Сидеть на песке, глотать вино из бутылки и смотреть вдвоем с Анной на море было холодно, сонно и глупо, как глупо сидеть на холодном песке, пить вино из бутылки, таращиться, ежась, на море и понимать, что тебе хорошо.

– Тебе хорошо?

– Да, – сказал я, удивившись тому, как просто сказать миру да.

– Слышишь музыку? Больше всего я хотела бы быть музыкантом. Им это вменяется – не фальшивить. Даже малюсенькой нотой.

– Ради этой малюсенькой ноты им приходится тысячи раз репетировать.

– Самих себя. Они репетируют сами себя.

Я подумал, что мои репетиции кончились: все что было до Анны – репетиция Доном Иваном себя. И как мне хватило терпения столько лет репетировать?

– Мне б не хватило терпения. Не хочу музыкантом.

– Кем тогда? – спросила она.

– А творцом обязательно?

– Если хочешь найти сам себя…

Мы сидели на пляже, а неподалеку от нас, в темноте, кто-то делал уже знакомую стойку на голове.

– Меньше всего не сумел бы я стать романистом.

– Страсть к сюжетам?

– И ножницам. Кромсать время и клеить из времени смысл – вот за что бы я взялся. А то столько кругом барахла!

– Что бы ты делал с героями, доводись тебе их умерщвлять?

– Пускал бы под ножницы, как надоевшие снимки.

– Ты был бы хорошим писателем. Но никудышным творцом. Был бы как все, а не как только ты. Знаешь, чего лично мне не хватает в литературе? Воскресения героев. По-моему, это неправильно. И неприлично. Особенно после Христа.

– Ты всерьез?

– Тот, кто по-настоящему жил, умирает лишь понарошку.

– Ты всерьез?

В углу века блеснула слеза.

– Не знаю, – ответила Анна. – И это ужасно. Потому что как можно жить, если не верить в такое всерьез? Разве можно жить честно? Ведь тогда можно жить как угодно. Можно лишь притворяться – не жить…

– Кто умер по-настоящему, жил понарошку?