Дон Иван

– Карта старого города похожа на сердце. И рисует его река Тахо.

Мы пили кофе на площади Сокодовер. Было солнечно, но не тепло.

– Корона Испании, или Свет всего мира. Так называли раньше Толедо.

– Подходящее слово для этого города – раньше, – сказал я.

Анна внимательно на меня посмотрела. Я поежился:

– Холодно.

– Почему ты такой?

– Никак не привыкну к тому, что я здесь.

– И я не привыкну к тому, что ты здесь.

– Покажи мне лицо. Вот проклятье, дождался! Ты плачешь.

– Я тебя очень люблю. Конечно, я плачу! Разве можно привыкнуть к любви?

Мы помолчали. Интересно, откуда берется щемящее чувство утраты, когда все идет хорошо, в небе нет ни единого облачка, а на твоей голове отдыхает короной большущее солнце? Про телефонный звонок я не вспомнил. Но в груди закололо. Вдруг Анну стошнило.

– Отвратительный кофе, – сказала она, когда вышла из туалета. – Я хочу спуститься к реке. Мне нужен ветер.

Еще фотография: смотровая площадка; облокотившись на кладку овальной стены, Анна вымучивает улыбку. По куртке ползет к подбородку верблюд – моя тень. Позади и внизу – серый мост Алькантара, скрытый наполовину плеском янтарных волос. Различима лишь дальняя часть, куда заезжает (нераспознанным предостережением) горбатый и грязненький джип. Он тащит прицеп, а напротив, слева от терпеливо сносящего солнце лица, уже катит по эстакаде (к назначенной неизбежности) лакированный жук-катафалк. До их встречи у Агадира остается полтора года, но мне это неведомо, как неведомо, что они уже повстречались в моей то ли зрячей, то ли незрячей судьбе – снимок-то вот он! Но что-то во мне это чувствует, поэтому я, опустив фотокамеру, ни с того ни с сего говорю:

– Как испанец с испанкой, делюсь впечатлениями от посещения родины: жить надо в Мадриде, молиться – в Авиле, стариться – только в Сеговии, а в Толедо… В Толедо не грех умирать.

– Эль Греко налил бы тебе бокал до краев. Здесь его дом и могила.

– Что-то нет настроения идти в гости к призраку. Пусть ждет меня в Прадо.

– Хочешь в Прадо?

– Не очень.

– Договорились.

– О чем?

– О том, что ты хочешь.

Она могла диктовать свою волю. С вокзала Аточа мы сразу отправились в Прадо. Грек Доменикос был пунктуален и ждал.

Анна была все так же бледна. Бледна и воздушна, как святые ребята Эль Греко. Взгляд ее был невозмутим, будто она не полотна им трогала, а обмакнула его в отражение зеркала и придержала там медленной мыслью. Я взял ее за руку. Рука была холодна.

– Тебе плохо?

Она улыбнулась:

– Ничуть. Мне спокойно.

– А у меня кости ломит, когда я смотрю на этих его бедолаг! Сунул их в прокрустово ложе религии и растянул от земли до небес, как подтяжки для Господа Бога.

– Не ерничай. Лучше взгляни, как легко и свободно вьется пламень одежд. То ли льется, то ли возносится.

– От этого пламени зубы стучат! Погляди на их кожу, в ней нет ни кровинки. Твой Эль Греко – вампир, пудрящий жертвам трупные пятна.

– Но тебе-то он нравится?

– Очень.

Я не лгал. Анна прильнула ко мне и сказала:

– Нам это по силам, Дон. Грек это знал.

Заноза вошла в мою память: я смотрю на картину, а из объятий моих струится ее же душа. Я словно бы слышу руками, как Анна в них тает, летучится…

Мне вдруг становится не по себе.

– Пошли-ка к Веласкесу, – тащу ее в другой зал. – К упрямству низин и плоти альковов. Этот карлик-гигант ходил по земле.

– Еще и севильской походкой.

– Вот кто любит шагать широко и не любит висеть на гвоздях. Воздух звенит, как струна, и под эту струну хором поют горизонты. А подпевает им вертикаль. Браво, Диего! Ты гений.

– Но кончина гиганта была мелковата. Смерть явилась к нему в костюмчике карлика с орденской лентой: тщеславие, деньги, почет, придворный художник и обер-гофмаршал. А дальше – брезгливость фортуны: плохая погода, простуда, плохие врачи и – Веласкеса нет. В смысле Веласкес-то есть, но усеченный горизонталью сугубо земных устремлений. Ой, что это?

Анна подняла с пола стекляшки и протянула очки близорукому толстяку. Неуклюже выставив руки, он продвигался к нам, как по льду, мохнатыми шажками, обутыми в ботики.

– Нескладный осел. Будьте добры, помогите приклеить. Где-то тут у меня лейкопластырь. – Он покопался в кармане. – Ага. Вот, нашел… Спасибо большое. Вы тоже художник?

– Тоже? – я был озадачен.

– Сам я художник. Удивлены? Как вы догадались, рисую почти что вслепую. Мой метод – наитие. Мой холст – не пространство, а время. Мазки – постижение тьмы. Согласитесь, не нужно смотреть, чтобы по-настоящему видеть. Как не нужно было Бетховену слышать, чтобы услышать в себе сокровенную музыку сфер… Пространство давно стало фикцией. С тех пор, как за ним приставили шпионить миллиарды электронных зрачков, в нем больше негде укрыться. Все пространство осталось внутри, там, где сердцем тикает время. Вы меня понимаете?

– Не обращайте внимания, – шепнул нам служитель музея, когда толстяк, спотыкаясь, перекатился бочком в другой зал. – Извращенец. Приходит сюда и прикидывается кротом, чтобы уткнуться в какую-нибудь обнаженку. Больше всего достается красавицам Рубенса.

Мы отправились к Гойе.

– Еще один великий глухой! – сказал я.