Дон Иван

– Как же я вас, идиотов, люблю! – завыла моя молодчага-жена.

– И какой мы отсюда делаем вывод? – спросил я у Германа.

– Что она тебя не разлюбит, – ответил он хмуро. – Значит, нам всем и дальше терпеть твои выходки.

– Аминь, – молвил я.

– Ненавижу тебя, – сказала Маринка.

– Так нечестно, – заметила Тетя.

– Почему? – спросил я.

– У нас все всегда про любовь.

– Если честно, то да, – буркнул Герка.

Если честно, то тем мы и живы.

А про Германа я вам вот что скажу: по себе не судите. Неприятие насилия другом моим абсолютно, а любой абсолют – это крайность. Потому-то Геркина хата и с краю. Потому-то его нельзя бить.

Чтобы было понятней, вот его объяснение:

– С одной стороны, я никогда никого не ударю. С другой – быть избитым я тоже позволить себе не могу. С первым все ясно. Со вторым – ненамного сложней: попробуй-ка сделаться жертвой событий, не будучи их соучастником! Хоп?

Еще бы не хоп! Так что лучше бы вам примириться с тем фактом, что Герман святой. Оттого его все и любят. Бабы виснут на нем, точно платья на вешалке. Тут он любому даст фору. Мне в том числе.

Если со мною женщины спят, чтобы спать, то Герку они охмуряют, чтоб не кусать себе локти из-за того, что спали не с тем, с кем мечтают. Кто-то считает, все дело в глазах – они у него цвета моря со всеми морскими оттенками, и каждый из них по-морскому бездонен. А отчего он бездонен? Оттого что наш Герман – святой.

Об изменах Герки Мара, конечно, догадывается. Но держится безукоризненно: «Это он от избытка любви, – рассуждает она. – И потом, что возьмешь со святого? Пусть с ним Господь разбирается, мне же хватает, что я с ним живу».

Ей и вправду хватает. А Герке хватает того, что его обожают.

Мне же хватает их всех, чтобы жить, когда жить мне не хочется…

* * *

– А урок извлекаем такой: друг должен быть без проблем. – Это мы снова в машине, а машина в Москве, а Москва вся с утра уже в пробках. – Иначе друг он проблемный.

– Хоп, – соглашается Герман. – Не хочешь, не надо. Не говори.

– Не хочу.

– Но если захочешь…

– Признайся, трудно быть таким любопытным и оставаться единственным другом?

– Труднее не быть любопытным, когда у тебя скрытный друг.

– Знаешь, я тут подумал… Мы оба с тобой мудаки.

– Неудачная мысль. Я бы так сходу не обобщал.

– А вот эта удачная? Похождения женатых мужчин сродни воровству.

– Эта – спорная. Зависит от обстоятельств.

– Каких?

– Пойман вор или нет. Ты пойман, или совесть куснула за яйца?

– Не пойман.

– Тогда потерпи. У твоей совести слабые зубы. Долго она не протянет.

– Знаю. Оттого-то и совестно.

– Зато там было здорово, верно?

– Ага.

– Вот об этом и думай. Сплошная фиеста, а?

– Которую я испоганил в последний момент.

– Почему?

– Потому что желал ее малость продлить.

– И теперь тебе жмет.

– Еще как!

– Ненадолго. Эра – всего только имя.

– Если бы…

– А вот с этого места уже поподробней!

– Не буду.

– Я тогда тоже тебе ничего не скажу. Спасибо за галстук.

– Спасибо, что друг.

– Пошел к черту! Светке привет.

– Маринке – тарелку.

– До завтра.

* * *

– Напиши о любви, – говорит мне жена. – Довольно писать о себе и своем прожорливом разуме.

Я сижу на диване в расслабленной позе божка и украдкой глотаю бессильную ярость. Пока поднимался на лифте, письмо я припрятал в карман своих брюк, и теперь оно колет мне острым загибом промежность. Письмо я прочел только раз, но запомнил его наизусть. Там всего две строки: «Разуй глаза! Твоя половина тебе изменяет». Внизу вместо подписи – смайлик с рогами.

Анонимка топорно сработана: буквы неровно изрезаны, наклеены вкривь и вкось. Шрифт заголовков дешевой газеты на обычном тетрадном листе. Чья-то подслеповатая подлость с хроническим тремором рук. Придавать ей значение не стоит.

Я и не придаю – почти четверть часа (ровно столько я дома), но тут вдруг жена говорит:

– Напиши о любви.

И убирает глаза.

– Ты куда?

– Я? На кухню.

В честь чего было ей переспрашивать? На Тетю совсем не похоже, думаю я.

Чтобы об этом не думать, тихонько свищу. Пес неохотно подходит. Я треплю за лохматую холку. Давний враг фамильярностей, обычно он сразу рычит, но сейчас лишь виляет хвостом и скулит, переминаясь с лапы на лапу, будто хочет пожаловаться. Обычно его возмущение обращается против меня. Он привык подносить свои жалобы вовсе не мне, а супруге. «Мамин мальчик», – говорит о нем Светка, и тот сам бежит за собачьей гребенкой. «Маменькин сынок», – я пытаюсь его задирать, но в присутствии Тети пес обычно меня игнорирует. Недавно Арчи исполнилось пять. Я старше на тридцать лет, а значит, мы, по собачьему счету, ровесники. Не скажу, что это меня не коробит. Отныне он будет опережать меня в возрасте с ускорением семь к одному. Через пять лет мне едва минет сорок, барбосу же стукнет все семьдесят. И знаете что? Даже в таких преклонных годах он останется маминым мальчиком, а значит, и маменькиным сынком.