Дон Домино

Когда Иван очнулся, Гуся сказала: «Иван, Васька-то – ушел». Ардабьев тотчас понял – куда. Здесь все уходили в одну сторону. Туда. Что ж, на этот раз – Вася, отравившийся тем же ядом, что и Миша Ландау. Что и все они тут. Яд. В воздухе он, что ли. В пище. В воде. В веществе мысли, возникающей только тут. Вася, робкая скотинка.

Он был слаб, каждый шаг давался с огромным трудом, мучила одышка, словно за время болезни сердце обросло толстенным слоем сала. Оторвал от забора горбылину, оперся – легче стало. Воздух, сухой и холодный, выжигал легкие. Через каждые пять-шесть шагов останавливался. Голова кружилась. Наконец добрел. Постучал. Еще раз – горбылиной. Тишина. Вошел, громко стуча палкой. Толкнул дверь и зажмурился от яркого солнечного света, мощным потоком лившегося в окно. Фира стояла в тазике, с бессильно опущенными руками, с разметавшимися по смуглым плечам седыми волосами. Наверное, она все поняла по выражению его лица. А может, и сама почувствовала, что тело ее утратило прозрачность. Тело как тело, темное, из непрозрачного мяса, как у всех, не хуже других.

«Я все знаю, Ваня, – сказала она устало. – Ты не виноват, Ваня. И я, видишь, жива».

«Фира…»

«Нет-нет, Ваня, теперь все. Это все. Конец. Уходи, пожалуйста. Совсем уходи. Меня больше нету, Ваня. – Она не плакала. – Они из меня другую сделали. Знаешь как? Хочешь – расскажу. Нет? Конечно, я и сама не хочу. Шестнадцать человек. Их там шестнадцать человек. За пять дней и ночей они и сделали из меня другую. Не твою. Чужую. Я сама себе чужая. Уходи, Ваня, – больно».

И руками прикрыла грудь.

Этот жест – руками прикрыла грудь – Иван запомнил навсегда, потому что именно тогда он и понял, что все действительно кончилось. Хватая ртом воздух, бестолково тыча вокруг себя горбылиной, он ушел, вернулся к себе, лег, потерял сознание, провалился. Очнувшись, вспомнил ее потемневшее, поцарапанное тело, этот жест – руками прикрыла грудь – тоже вспомнил, и снова впал в забытье. И сколько раз это повторялось – Гуся счет потеряла. Вернувшийся Вася сидел у его постели, тряс небритым лицом и плакал: «Ваня, там одни женщины и дети. Ваня, там ничего нету, и это и есть женщины и дети…»

Придя в себя, Ардабьев тщательно выбрился, коснулся пальцем вертикальной складки на лбу: вон какая, и хмуриться не надо – само хмурится. Получил телеграмму о назначении начальником Девятого разъезда. Приказ есть приказ. Выждал несколько дней – но за Васей так и не приехали. Никому не нужен. И никого не пугает добытое им знание.

«Что же ты там видел?» – холодно поинтересовался Иван.

Вася заплакал, прижимая к груди толстую тетрадь.

«Ваня, я все, все запишу, если бумага выдержит. Я могу не выдержать… только б бумага…»

«И про Мишу тоже напишешь?»

Но Вася его не понял. Или не захотел понять?

Целыми днями он сидел в своей каморке, скрипел карандашом. Что ж, пусть себе пишет. У него всех дел – писать. А у Ивана своих – невпроворот: разъезд, дочка, мост, нулевой… Люди всякие. Вон там Удоев живет-дрожит. Вон там лесопильный бухгалтер со своей «двухспальной». Вон там телеграфистка Эсфирь Ландау с сынишкой. Гвоздями заколотила входную дверь, пользуется черным ходом, через кухню. Что ж, человек имеет право на причуды. А главное – нулевой. Жизнь. Это не Васино дребезжащее бормотанье, не его ужасы, вскрики и всхлипы. Людей не узнает. Жену прогнал. Не плачь, Гуся. Жить надо. Той же ночью Гуся покорно прибрела в его спальню, разделась, стараясь не пыхтеть. Ну, что? Приглашения ждешь? Ложись, спать пора. Легла. Жизнь. Могила. Женщина существо слизистое. Та или эта, без разницы. Разница только в том, что одна засыпает, всхлипывая и бормоча и прижимаясь горячим бедром к мужчине, а другая – затихает с полуулыбкой на устах, с карамелькой за щекой, с капелькой сладкого сока в уголке рта…

Путевое хозяйство – мост – станция – телеграф – водокачка – уголь – лесопилка – ремзавод – пивная – нулевой. Такая жизнь. Но нулевой уже не останавливался на Девятке: почему-то отпала необходимость в замене бригады, не набирал здесь воду и уголь. А однажды средь бела дня пришел короткий состав из пассажирских вагонов, в которые погрузились лесопильные со своим жалким скарбом и детьми – и отбыли. Затем рабочие с ремзавода. Разобрали машины на лесопилке, разобрали мастерские, краны и станки, погрузили на платформы, сами попрыгали в пассажирские – и исчезли. Бывай, Дон. Может, когда-нибудь где-нибудь и забьем козла. Может быть. В раю. В аду. А может, и не забьем. Скорее всего – нет, незачем себя обманывать.

Последними снялись охранники. Их начальник повел Ардабьева на мост и показал люк.

«Тут лесенка вниз, на площадку. Там дверца. Там и заряд. Понял?»

«Пока нет».

«Мало ли, вдруг приказ поступит. Тогда все тут подорвешь. Если, конечно, доживешь».

«Чем?»

«А тебе что же, и ключа не дали?»

«Какого ключа?»

«Ну дела. Да что ж тогда говорить. Само сгниет. А у нас приказ. Тебе еще не отстучали?»

«Этот приказ я сам себе отстучу».

«Ну ты даешь, Дон. Шутник, Дон. Прощай, старина».