Домоседы

- Конечно. Кто смог бы еще? И буду снова, Шура волнуется. За это теперь всегда буду отвечать я. Я ведь знал ее лучше всех - как говорит, как шутит... - У него задрожали губы, и вдруг я увидел маленького мальчика, брошенного в адскую мясорубку и ставшего ей сродни. - Ну что смотришь так? Смертей не планировали на Земле! А если и планировали, так нас не предупредили о том! А выкручиваться нам! - Он отвернулся, сгорбился, и вдруг я увидел старика. - Она любила твою музыку... Хотела сына, мечтала, что он станет музыкантом, как мой отец. Когда ее хоронили, звучал вокализ...

- Мой? "Вокализ ухода"?

Подругу моего мальчика хоронили под мое давнее хныканье по поводу того, что благоверная моя вздумала сильнее обычного покрутить хвостом?

- Ну хорошо, - с бешенством сказал я. - Прекрасно. С нами они поговорили. Облапошили по всем правилам уважения к человеку... по последнему слову гуманизма. Но вас-то! Вашими судьбами так распорядиться! Ведь вы даже не родились еще, они вас только планировали к рождению, высчитывали вам наши гены! Знай борись со злом, которое навязали, в которое ткнули с младенчества, за то добро, которое не сам себе избрал!

- Да разве в этом дело, - тихо ответил он.

Мы говорили на разных языках. Я витал среди этических абстракций - он рапортовал о степени продвижения к цели. Кто был прав? Никто - потому что никто не мог ничего изменить. Все - потому что все делали что могли. И тогда я просто опустился перед ним на колени, обнял руками и прижался щекой к его ноге. Мне некого было винить. А ему некого было винить, кроме меня. Только я распорядился его судьбой, отказавшись от памяти, понимания и ответственности ради детской мечты; подарив ему жизнь в искусственном мирке, созданном вовсе не для людей - нет, для выполнения задачи, мирке, само существование которого было нацелено, запрограммировано изначально... А что чувствовали, что испытывали наши мальчишки и девчонки, в двенадцать лет попадая из детства в эту рубку?.. И что думали о нас? Почему не стали нас презирать?

Они будут ненавидеть Шону, которая раньше или позже станет им домом, и любить Землю, как любят сказочных голубых принцесс...

А что будем любить и ненавидеть мы?

Сын поднял меня, как перышко; поставил на ноги. Кажется, он был испуган.

- Отец, что ты...

Хорошо, что нас не видят, вдруг пришло мне в голову; с запозданием я увидел себя со стороны - пародия на Рембрандта, возвращение блудного отца...

Тонкий, прерывистый звук раздался откуда-то слева, прервав мои самоуничижения. Сын сказал: "Прости" - и подбежал к одному из пультов. Не садясь, положил руки на контакты, прикрыл глаза - видимо, считывал какой-то сигнал. Это длилось секунд пять, потом он открыл глаза, перекинул несколько рычажков, наклонился к затихшему пульту, заговорил - будто на неизвестном мне языке. Беззвучно вспыхнул целый ряд дисплеев. Мне захотелось исчезнуть. Сын опять прикрыл глаза, опять был с кем-то на контакте.

Минуты две спустя, услышав его приближающиеся шаги, я повернулся к нему снова. Краем глаза я успел увидеть на большом экране стремительно ускользающий к планете смутный силуэт.

- Прости, - повторил сын. - Опять биошквал, - у него был виноватый голос. - В Аркадии теперь несладко, нужен был срочный контрпосев...

- Мне пора домой, - ответил я.

Он долго заглядывал мне в глаза больным, несчастным взглядом.

- Пойми. Вид, который прекращает расширять ареал обитания, вырождается, - проговорил он так, словно это все объясняло и оправдывало. - Попросту гибнет.

- Я знаю, - ответил я и кивнул, потому что это действительно все объясняло и оправдывало. - Если бы все были такими домоседами, как мы, - я показал вниз, - неандертальцев давным-давно переели бы саблезубые тигры. Я другого не понимаю. Как это я решился тогда?

- Ты молодец, - искренне сказал он и застенчиво, неловко тронул меня за плечо. - Я очень счастлив, что... - горло у него вдруг захлопнулось, он сердито мотнул головой. - Вы только не беспокойтесь там. В субботу я уже опять прилечу. В общем-то, самое трудное мы уже сделали.

А я подумал: жизнь так устроена, что самое трудное всегда еще только предстоит сделать. Но я не стал говорить этого сыну - он понимал это не хуже меня. Наверное, даже лучше.

...С моря веял теплый широкий ветер; песок был мягким и шелковистым, и, уткнувшись в него лицом, я лежал очень долго.

У гравилета мы обнялись - не как отец и сын, но как двое мужчин, соединенных наконец общей целью, общим делом, общим смыслом, - а потом гравилет стал медленно погружаться в небо, я махал ему обеими руками, Венера льдисто пылала в зареве заката, и розовеющий гравилет пропал, встал на свое место в сумеречном ангаре - тогда я упал без сил на прохладный шелковистый песок и лежал очень долго.