Домой возврата нет

— Да уж не меньше, — с холодной скукой в голосе отозвался Хук. Он беспокойно и смущенно попятился еще дальше и повернулся к подошедшей молодежи чуть ли не спиной. — Я бы даже сказал, около тридцати, — кинул он через плечо и небрежно, равнодушно назвал дату. — По-моему, портрет написан в тысяча девятьсот первом или втором — не так ли, Эстер? — спросил он миссис Джек, которая как раз подошла к кружку Эми. — Примерно в девятьсот первом, не так ли?

— О чем это вы? — спросила Эстер Джек и тут же продолжала: — А, портрет? Нет, Стив. Он написан в девятьсот… (она спохватилась мгновенно, никто, кроме Хука, этого не заметил)… шестом.

Тут она уловила на его бледном, скучающем лице тень улыбки и глянула быстро, предостерегающе, но он лишь пробормотал:

— А… значит, гораздо позже, я и забыл.

На самом деле он прекрасно помнил, когда закончен был портрет, помнил и месяц, и даже день. И, все еще размышляя о женских причудах, подумал: «До чего все они глупы! Как она не понимает, ведь всякий, кто хоть что-нибудь слышал про Мэллоу, в точности знает, когда написан ее портрет».

— Ну, конечно, я тогда была совсем девчонкой, — быстро объясняла миссис Джек. — Лет восемнадцати, а то и меньше…

«И, стало быть, теперь тебе сорок один, а то и меньше! — насмешливо подумал Хук. — Нет, моя милая, тебе во времена этого портрета было все двадцать и ты уже третий год была замужем… и чего ради женщины лгут!» Его разбирала досада и злость… Он смотрел на Эстер — в глазах ее вспыхнул мгновенный испуг, почти мольба. Он проследил за ее взглядом и увидел нескладную фигуру Джорджа Уэббера, тот неловко топтался в дверях столовой, и ему явно было не по себе. «Вот оно что! — подумал Хук. — Этот малый… Наверно, она ему сказала…» Он опять вспомнил ее умоляющий взгляд, и в нем шевельнулась внезапная жалость. Но вслух он только пробормотал равнодушно:

— Да, конечно, лет вам тогда было немного.

— Бог ты мой! — воскликнула Эстер Джек. — А ведь я была хороша! — Она сказала это с таким простодушным удовольствием, что в ее словах не осталось и намека на предосудительное тщеславие, и окружающие ласково заулыбались. А у Эми Карлтон вместе с быстрым смешком вырвалось:

— Ох, Эстер! Честное слово, вы самая… Вы знаете!.. — нетерпеливо крикнула она и тряхнула черными кудрями, будто споря с невидимым противником. — Она и правда…

— Ну еще бы! — Все лицо миссис Джек задрожало от смеха. — Вы в жизни не видали другой такой красавицы! Я была ну просто загляденье. От меня просто глаз нельзя было оторвать!

— И сейчас нельзя, дорогая! — закричала Эми. — Я же о том и говорю!.. Дорогая, вы самая-самая… Ведь правда, Стив? — Она как-то неуверенно засмеялась и с лихорадочным нетерпением смотрела на Хука, дожидаясь ответа.

А он, охваченный ужасом и жалостью, читал в растерянном взгляде этих больных глаз гибель, утрату, отчаяние. Посмотрел на нее свысока из-под устало опущенных век, ледяным тоном уронил: «Что такое?» — скучающе вздохнул и отвернулся.

Рядом с ним улыбалась Эстер Джек, а сверху, с портрета, смотрела прелестная девушка — та, какою она была когда-то. И его пронзила острая боль: как мучительно, как непостижимо время!

«Бог ты мой, посмотрите на нее! — подумал он. — Все еще с виду сущий ребенок, все еще хороша, все еще влюблена — да в кого, в мальчишку! И прелестна почти так же, как тогда, когда сам Мэллоу был мальчишкой!»

В тысяча девятьсот первом году! О, Время! Цифры заплясали, как пьяные, и Стивен потер глаза ладонью. Тысяча девятьсот первый! Сколько веков назад это было? Сколько минуло жизней и смертей и наводнений, сколько миллионов дней и ночей, полных любви и ненависти, страданий и страха, вины, надежд, разочарований и поражений погребено в древних эрах этой чудовищной катакомбы, этого загадочного острова! Тысяча девятьсот первый! Боже милостивый! Доисторическая эра человечества! Да ведь все это было миллионы лет тому назад! С той поры так много всего началось, и кончилось, и забылось — столько безвестных жизней, со всей их правдой и юностью и старостью, столько утекло крови, и пота, и жгучих слез… да он и сам прожил добрую сотню таких жизней. Да, он столько раз жил и умирал, прошел через все эти рождения и смерти и темное забвение, выбивался из сил, боролся, надеялся, погибал века и века, так что самая память бессильна… ощущение времени стерлось… и кажется, все это было вне времени, во сне… Тысяча девятьсот первый! Оглянешься на него сейчас, вот из этой минуты, из этой комнаты, — и он словно Большой Каньон из человеческой плоти, и крови, и нервов, и мозга, и слов, и мыслей, застывший вне времени, окаменевший, уплотнившийся в некий неизменный геологический пласт, погребенный в непостижимых глубинах иных напластований вместе со всеми чепцами, турнюрами и старыми песнями, соломенными шляпами и котелками, цоканьем забытых подков и стуком забытых колес по забытым булыжным мостовым… все это вперемешку со скелетами утраченных идей осталось в едином окаменевшем пласте мира, который давно канул в небытие… а между тем она … Она! Да, конечно же, она, как и он, была частью того мира!