Домино

— Человек или нет мой Сальвестро? — спросил граф гостей и ласковым жестом собственника опустил руку на его спутанную шевелюру, словно трепля за загривок любимую собаку. — Обладает ли он, подобно вам или мне, разумной душой? Следует ли его крестить? Кто зачал его в женском чреве — волк или человек? Да и из женского ли чрева он появился на свет?

— Он дьявол, — отвечала донна Франческа, вновь перекрестилась и отвела глаза.

— Человек или не человек? — вопросил граф, который так напряженно размышлял над этим вопросом, что пропустил ее слова мимо ушей. — Назовите мне ту грань, которая отделяет одно от другого. Разумная душа? Речь? Одежда? Искусство? Помните, друзья, определение Платона? Animal implume bipes latis unguibus[91], — с гордым жестом ответил он на свой вопрос. Ему явно нравилось изображать из себя ученого. — Ну да, мой Сальвестро не покрыт перьями и когда хочет, ходит на задних ногах. Но достаточно ли этого, друзья мои, чтобы назвать его мужчиной? Как раз этот момент Сальвестро выбрал, чтобы энергично почесать промежность, отчего на его кожаных штанах обрисовались очертания отнюдь не ничтожного признака мужественности. Компания расхохоталась.

— Человек или нет, но мужчина не в пример некоторым, — громко шепнула Франческе одна из дам, маркиза, и, хихикнув, кивнула в сторону Тристано и Прицциелло. Донна Франческа нервно захохотала.

— Оболочка, лишенная разума, — заявил граф. — Чему это нас учит?

Не дождавшись ни от кого ответа на эту философскую загадку, он повел гостей наружу, к маленькой деревянной клетке, стоявшей за хижиной. Последнее чудо являло собой такое же печальное зрелище, как прочие: по клетке расхаживала взад-вперед томившаяся в заточении черная пантера. Гостей она встретила негромким враждебным рычанием. На правой ее челюсти болталась серебряная нитка слюны, на боках проступали ребра, кожа висела на спине, как бархат с неразрезным ворсом.

— Болеет, — пояснил граф сочувственно. — А вот год назад, когда я ее купил, это был великолепный зверь!

Прислушиваясь в одиночестве к голосам, которые то громче, то тише доносились из Большого зала, Тристано не мог забыть об этой красивой и трагической морде с отвисшей челюстью. Он, Шипио, Маддалена ничем по существу не отличались от бедного зверя или от Сальвестро — все они входили в число «диковин», собранных графом ради мимолетного развлечения. Диковинами были и его оперы, полные странных новинок, блестящие, причудливые и иногда опасные образчики искусства публичных развлечений. Бутафория, декорации — вопиющее смешение действительности и «всего лишь иллюзии»; волшебное зрелище, не более того, годное только для развлечения толпы, а для певца, соответственно, унизительное, губящее его талант. Сколько раз Тристано приходилось петь арии на триумфальной колеснице, которую влачили по сцене механические драконы с зеленой чешуей, испускавшие из ноздрей клубы дыма и шары пламени? Или на краю кратера, откуда летели в публику зола и черные облака дыма? Или на груженной цветами барке спускаться по «Нилу» — бассейну, наполненному водой, которая в один памятный день прорвалась наружу и едва не затопила оркестровую яму? Распевать в воздухе, над сценой, повиснув на веревках и шкивах? На тлеющем катафалке, пущенном по морю — гигантскому баку, где плескались волны? Под водопадом, похожим на фонтан (его питало сложное сооружение из баков, труб, насосов, рычагов и грузов)? На фоне мельниц, острые лопасти которых вращались в нескольких дюймах от его головы? На шаткой палубе полностью оснащенного галеона или на носу масштабной модели «Bucintoro»[92]? Среди бесчисленных статистов, изображавших легионеров, центурионов, амазонок, обитателей гарема, придворных, советников, афинскую толпу, римских рабов, евреев-самоубийц — вкупе вполне способных опрокинуть подмостки?

Как и прежде, Тристано не прочь был сбросить с себя ярмо. В прошлом месяце, выступая в Дрездене, он получил приглашение в Лондон — 1500 гиней за единственный сезон. Было сказано, что итальянская опера очень популярна среди лондонской знати. Английский король (немец) учредил академию музыки; еще один немец, Гендель, которого Тристано встречал в Неаполе, руководил оркестром, и его новая опера, «Radamisto»[93], имела чрезвычайный успех.

Прежде в Лондоне исполнялась, также весьма успешно его опера «Rinaldo» (Тристано хорошо знакомая). Итак, Тристано собрался в Лондон. Никто пока не знал об этом — ни граф, ни Маддалена, но завтра до заката он собирался отбыть, при оранжево-красном закате пересечь Ломбардскую равнину и в сгущающихся сумерках приблизиться к французским Альпам.

Да, пусть «Tigrane», со всем дымом, пламенем, волнами, фейерверками и всем прочим достается Шипио, вместе с другими спектаклями, какие еще задумал граф. Он, Тристано, обо всем этом забудет.

— Тристано?

О Маддалене в том числе.