Домино

Татарский воин проводил его в portego , где уже было людно. Подобно гусару, он поднялся по лестнице неузнанным. Являться инкогнито было для человека в его положении особым удовольствием. Стоило Тристано войти в зал, подобный этому, и его обступали со всех сторон дряхлые герцоги и молодые люди в военной униформе, с тонкими, как игла, шпагами и натянутыми самодовольными улыбками. Еще более яростной атаке он подвергался со стороны их дам, скучающих особ, которые, поймав его взгляд, мгновенно оживлялись. Шелестя шелками и атласом, ему навстречу шла волна золотых стол, бумажных вееров, розовых кисточек, леопардовых муфт, тявкающих пуделей. К несчастью, супруги этих дам ничего не имели против того, чтобы доверить их попечению Тристано. Среди итальянских мужей такое равнодушие не редкость, они готовы сбыть супругу на руки первому встречному, чтобы самим невозбранно предаться любимым занятиям: сосанию трубки, азартным играм и ухлестыванию за чужими, такими же заброшенными женами. Вследствие этих милых семейных обычаев Тристано приходилось вечер за вечером слушать болтовню о непослушных дочерях, нерадивых служанках, цехинах, проигранных в фараон, еще более крупных суммах, оставленных у модистки, и богатых родственниках, назло не желающих отправиться на тот свет.

Нынче же он вступил в зал свободный, как ветер, потряхивая голубыми перьями на шляпе. Но был ли он действительно свободен? Тристано перехватил пристальный взгляд, брошенный на него из-под шлема римского центуриона. Следил тот за ним или нет? Взмахнув полой красного плаща, центурион скрылся в толпе.

У чаши с пуншем Тристано осадила дама в костюме пастушки. Приглашение к танцу он отклонил, но она воспользовалась случаем, когда толпа стала напирать, и прижалась к нему, попутно сбросив на пол своим длинным посохом его украшенную перьями треуголку.

— Тогда стаканчик, любезный сэр, — протянула она, когда он поднял шляпу. — Я умираю от жажды…

Пастушка подняла пустой стакан, дрожание которого свидетельствовало о том, что свою жажду она утоляла уже не один раз.

Но вновь наполненный стакан, отчасти из-за нетвердости руки пастушки, отчасти по вине чьего-то локтя, почти полностью выплеснулся на пол. При этом несколько розовых капель попало на кружевную кайму ее одеяния и одну из лайковых туфель.

— Ну, вот, — жалобно заныла она, блестя через прорези маски полными слез глазами.

Тристано, локоть которого не имел ни малейшего отношения к несчастью, склонился, тем не менее, на колено и принялся вытирать пятна своим носовым платком.

— Идем, — произнесла пастушка, с силой, противоречившей прежней вялости ее движений, мешая Тристано встать. Она все еще балансировала на одной ноге, блестящие глаза в прорезях маски смотрели твердо. — Идем… я знаю место.

Тристано мог бы и согласиться, так как щекочущее прикосновение пальцев ее ног было довольно приятным. Раболепная поза, однако, позволила ему заглянуть за маску, и, увидев там рябой подбородок со следами синевы (скрыть их не смогли ни острейшая бритва, ни толстый слой свинцовой пудры), он содрогнулся и вывернулся из пространства, ограниченного пастушеским посохом. Отвоевывая себе свободу, Тристано наткнулся спиной на украшенные оборками юбки какой-то дамы, и та с визгом упала на него. Когда он помог даме встать на ноги (пастушка тем временем исчезла), та уверила Тристано, что ничуть не пострадала, приняла извинения и протянула ему шляпу с перьями (головной убор в суматохе с него свалился и криво сел на голову этой самой дамы). Дама заметила добродушно, что шляпа неплохо сочетается с ее костюмом, поскольку она тоже была наряжена в стиле Ван Дейка: высокий кружевной воротник, верхние юбки в рюшах, разрезные рукава с искусственными цветами и маленькими розовыми ленточками.

— А вот, signore, — произнесла она с очаровательным смехом, — если бы на вас была меховая шляпа гусара…

Они вместе выпили пунша, и дама, до тех пор милая и скромная, шепнула:

— Идемте… я знаю место. Наверх, signore. — Она потянула его за руку. — Прошу вас, пойдем.

Она рывками повела его по лестнице и не ослабила хватки даже после второго марша, где Тристано; и без того не особенно сопротивлявшийся, окончательно покорился. Упираться его заставило не воспоминание о пастушке, а скорее вид римского центуриона, который откровенно сопровождал их взглядом, когда они с дамой спешили по стертым терракотовым плиткам огромного portego.

— Туда, — распорядилась дама, заведя Тристано за угол и указывая на дверь слева. — Быстрее.