Домино

Эти охи и ахи, нередко относившиеся к моим собственным достоинствам и знакомствам, вселили в меня такую уверенность, что в Помповой зале, куда мы впятером явились завтракать, я принялся распускать хвост, как раньше перед витриной сырной лавки. А именно: я беспрестанно вертел перед носом мисс Лонгпре свою табакерку; без всякой надобности указывал тросточкой то на одного, то на другого посетителя, достойного внимания или осуждения; слегка чихал, дабы иметь предлог извлечь надушенный носовой платок и помахать им; небрежно раскачивал часы на цепочке (их я нашел, расе[34] Пинторпу, у себя под дубовым столиком); одновременно я самодовольно ухмылялся, принимал эффектные позы и пришепетывал, соревнуясь с самыми отчаянными щеголями. Мисс Лонгпре весь этот репертуар, судя по всему, устраивал, чего нельзя было сказать о миссис Редвайн, которая встревала между нами, стоило мне покрепче сжать локоть ее подопечной, потянуться рукой к ее спине или изящной талии. Это я пытался проделать несколько раз, когда доставлял собеседнице чай, пунш или горячую воду от насоса, но миссис Редвайн, увы, не теряла бдительности и все посягательства пресекала в корне.

— Что, если нам позднее станцевать менуэт? — шепнул я мисс Лонгпре, после того как миссис Редвайн с удивительной в ее возрасте силой и энергией вновь нас разъединила.

— Боюсь, я не знаю ни одного танца, — жалобно вздохнула моя собеседница, — разве что моррис.

Это признание поразило меня в самое сердце; оставалось только радоваться, что оно не достигло ушей никого из наших соседей, молодых леди и Джентльменов (все они, как мне казалось, ревниво наблюдали мои модные манеры и при всяком — более громком, чем требовалось, — упоминании сэра Эндимиона Старкера или лорда У*** принимались шептаться). Вот уж, право — моррис! Вообразив себе вдруг мисс Лонгпре, в лентах и колокольчиках выделывающую прыжки на деревенской лужайке, я не на шутку расстроился. Я и сам не знал, почему мне сделались так противны сельские забавы, притом что совсем недавно меня посещали самые теплые воспоминания о Дженни Бартон, дочери свечного торговца, которая каждый год весело плясала вокруг майского шеста на общинных землях Баклинга. Тем не менее факт оставался фактом: теперь я смотрел на свою собеседницу совсем иными глазами. Более критическое изучение убедило меня в том, что, пусть мисс Лонгпре недурна собой, ей не хватает, наверное, элегантности и утонченности, какие отличали ее современниц, окружавших нас в тот вечер. На ней не было ни одной мушки и почти полностью отсутствовал грим, а ведь ее лицу, с красивыми чертами, чуточку недоставало красок, и эти средства ей никак бы не повредили. Заметил я и другой дефект: ее брови — и без того, на мой взгляд, чересчур густые — только что не срослись на переносице. Далее, волосы мисс Лонгпре, восхитительного каштанового оттенка, были робко спрятаны под кружевным капюшоном: нет чтобы выставить их во всей красе, то есть проложить шерстью, прикрепить подкладки, сгладить при помощи помады и закрутить в тугие локоны, наподобие тех, которые так заманчиво змеились по плечам, к примеру, леди Сакариссы или леди Боклер.

Мне припомнились слова Топпи о «веке притворства», о том, как однажды я почувствую благодарность к своей даме за ее мушки и грим. Я был разочарован, а главное, уязвлен тем, что мисс Лонгпре ничуть не постаралась польстить моему тщеславию. Быть может, в ее глазах я не стоил таких трудов? Я мрачно убрал в карман часы и табакерку и прекратил манипуляции с тросточкой.

— Мистер Котли, не будете ли вы так любезны принести мне еще чашку чаю? — попросила мисс Лонгпре, завершив длительное описание того, как она своими руками сшила себе костюм для морриса (я слушал через слово).

По пути к чайной палатке я раздумывал о том, как бы избавиться от общества мисс Лонгпре и присоседиться к каким-нибудь более изысканным молодым дамам. Вскоре я перехватил взгляд одной из юных прелестниц (мушка в форме сердечка красовалась на ее подбородке, другая на шее) и принялся было демонстрировать табакерку и качать тросточкой для ее услаждения. Вскоре, однако, это представление пришлось прекратить, поскольку я натолкнулся (в буквальном смысле) на сэра Джеймса Клаттербака, отчего тот пролил пунш на фестончатую грудь своей рубашки.

— Шут гороховый! — сердито бросил джентльмен, извлекая носовой платок. — А… это вы. — Выражение его лица смягчилось, но высокомерная реплика, с упором на местоимение, свидетельствовала о том, что он меня скорее узнал, чем признал за своего. — Мистер… мистер Джордж, так ведь? Знакомый лорда Чадли, как мне помнится.

Юная прелестница, ради которой я старался, отвернулась, и я заметил, что за моим диалогом с сэром Джеймсом наблюдают из-под ели, растущей в кадке, Топпи с леди Сакариссой. Леди Сакарисса безуспешно старалась подавить смех (что я при этом почувствовал!); лицо Топпи оставалось абсолютно, неестественно отрешенным.