Домино

— Отлично. Понял. Вас поразило в самое сердце ее лицо. Что ж. Да, портрет верен оригиналу, если я не переоцениваю свои способности художника. Не сочтите за нескромность — сходство схвачено удачно. Я был влюблен в нее тогда, отсюда такая живость цвета и рисунка.

— Как же хороша, — повторяет без особой надобности Ганимед, и я мимолетно спрашиваю себя, какое чувство при этом испытываю: зависть или удовольствие от того, что написанная мною безделица разожгла в нем такое пламя.

— Что до вашего второго вопроса, — продолжаю я, — то нет, ее нет в живых. Она умерла более четырех десятков лет назад. Вы влюбились в портрет мертвой женщины, — добавляю я с некоторым нажимом, желая понаблюдать, как он от этого удара вновь зальется румянцем, подобным вину, которое мы пьем. — Да! Изящная шейка, которую вы так любовно разглядывали, побывала в руках палача на Тайберне, перед глазами грубой толпы.

— Эта женщина была преступницей? Невозможно поверить!

— Красивые женщины тоже совершают преступления. — Я стараюсь, чтобы в моих словах прозвучали цинизм и знание света.

— Но… кто она была? — Любопытство взяло верх над боязнью или иными чувствами, какие возникают при виде подобного мне, старого и уродливого незнакомца. — Пожалуйста… как ее звали?

— Ее фамилия ничего вам не скажет, — заверяю я, зажигая трубку от тонкой восковой свечи. — Мне она была известна как леди Боклер. Но было у нее и другое имя — им пестрели брошюры, плакаты, листки с балладами, на всех углах расписывавшие ее «чудовищное злодеяние».

— Чудовищное злодеяние?.. Вы должны рассказать мне ее историю, — требует он.

Я предлагаю ему щепотку табака, но он мотает головой. Короткое время я молча пускаю клубы дыма.

— Пожалуйста, сэр, расскажите мне ее историю, — повторяет он.

— Ее история — одновременно и моя, — наконец произношу я. — Если хотите услышать ее историю, сперва придется выслушать мою. Я должен заявить о своей личной заинтересованности в этом деле. Рассказ о ней должен предваряться рассказом обо мне.

— Так расскажите, — произносит Ганимед, желающий, не вставая с подушек, погрузиться в бурные облака неведомого мира и подставить лицо его опасным вихрям.

И я вновь пытаюсь припомнить, случалось ли мне прежде обращать речь к такому вот юноше — красивому и исполненному страстного интереса.

— Впервые она встретилась мне здесь, — начинаю я неспешно, — в этом доме, и ночь была вроде нынешней. С народом и музыкой. Наряды тогда были еще причудливей. Я слегка поранился, и она привела меня в эту самую комнату…

Но тут мне на глаза попадается наш хозяин, лорд У***, показавшийся за дверью в галерее. Несносный юный выродок с манерами французского капера, одетый по случаю маскарада в генеральский мундир. Не иначе как взял на себя — довольно непатриотично — роль Бонапарта. Поймав мой взгляд, он хмурится за маской, косит глазами и — вульгарнее некуда — высовывает язык.

— Здесь я не могу продолжать, — говорю я своему новому приятелю. — Но если вы придете завтра вечером ко мне домой…

— Завтра вечером у меня, быть может, пропадет интерес, — живо откликается он. — Буду ли я еще помнить ее лицо? Вдруг его вытеснит из моей памяти другое, встреченное за порогом этой комнаты.

Итак, он кокетлив, мой Ганимед.

— Это верно, — соглашаюсь я. — Но если вы все же явитесь завтра вечером ко мне домой — ручаюсь, после этого вы никогда ее не забудете.

— Грандиозное обещание, особенно если оно дается молодому человеку. Быть может, — добавляет он, — чересчур грандиозное.

Осушив свою чашу, он вскакивает на ноги и, прошелестев своим белым одеянием, теряется за порогом комнаты в теснящемся пантеоне костюмированных божеств.

Задержавшись, я приканчиваю крыжовенное вино и стряхиваю пепел трубки в холодный очаг. Затем, загасив одинокую свечу на пристенном столике и поправив домино, тоже направляюсь в гостиную.

Вскоре я замечаю своего Ганимеда: он танцует с долговязой пастушкой — дочерью старого пэра, вкушающего покой среди роскоши своих ямайских владений. Какова наглость! Но тут на меня внезапно накатывает меланхолия и я завидую этим двоим: их молодости, суетности, чувствам, которые они друг к другу испытывают, — пусть даже притворным или мимолетным.

Однако через час, перед самым уходом, я вижу подлетающего ко мне Ганимеда и настраиваюсь на более человеколюбивый и оптимистический лад. Приподняв маску и дергая меня за рукав домино, он шепчет: «Итак, завтра? В девять…»

Глава 1