Домино

Не успевает публика свыкнуться с этим известием (на галерее для лакеев раздается хихиканье и свист — мол, «евнух напялил на себя юбки», а леди У*** не может сдержать вздоха отвращения), как начинается дуэт двух сопрано. Быть может, выводит рулады Терей, Филомела когда-нибудь посетит Фракию? Нет, это слишком далеко, отец стареет — и она нужна в Афинах. Но, если угодно, царь пришлет корабль. Нет, ее страшит морское плавание. Но тогда что же — она не захочет повидаться с любимой сестрой, Прокной? Конечно, она любит Прокну, однако… Почему же тогда? — настаивает царь — и так далее, и так далее в том же духе: Терей умоляет, Филомела колеблется; их голоса сливаются, переплетаются, делаются то громче, то тише, устремляются вперед и замедляют темп — сначала largo[132], затем presto[133], отзываясь эхом в тремоло альтов и виолончелей.

Свист и смешки забыты — в них, вероятно, раскаиваются; зрители провожают исполнителей со сцены аплодисментами — кто-то даже вскочил с места, кто-то проливает слезы. Декорации — вновь под стук и грохот — быстро меняются, пока хор, перекрывая приветственные выкрики, не оповещает зрителей, что минуло пять лет; за это время у четы родился сын Итис — будущий властитель, отважный мальчик, точная копия отца. Все эти годы Филомела, по-прежнему не замужем, безумно тосковала о сестре и томилась желанием увидеть юного племянника: свои переживания она излагает нянюшке, вместе с которой прогуливается по беседке, отененной пальмами.

Публика вновь начинает беспокойно ерзать на местах, готовясь к очередной порции скуки, но вот один задник отодвигается — и все видят небольшой водопад, низвергающийся в пруд. Зал оживляется, слышатся шепотки, взволнованный гул нарастает все больше: по акведуку спускаются два лебедя — живые, да неужели? — протестующе хлопая крылами, отчего некоторые свечи гаснут. Когда лебеди уплывают через другой проток — под возгласы одобрения с галерей и требования повторить номер, появляется царь Пандион в отороченной горностаями пурпурной мантии, в сопровождении хористов, наряженных придворными. Царь постарел, сгорбился. Филомела бросается к нему, ластится, нежно упрашивает: — О, возлюбленный отец, умоляю вас… Нет, поет Пандион мощным басом, она никуда не отправится: волей географических причуд он уже пожертвовал одной дочерью, со второй он твердо решил не расставаться.

— Т'ато, о bella Philomela, — поет почтенный старец, — t'amo, il confesso[134], — и если она тоже его любит, заявляет он, она должна оставаться здесь, в Афинах…

Но не проходит и десяти минут, — он, конечно же, смягчается, и Филомела приступает к прощальной арии — печальному largo: о, как она будет тосковать об отце, едва лишь насытит взор любовным созерцанием милой Прокны… У Тристано эта первая aria cantabile[135]— медленное и возвышенное излияние чувств — встретила по окончании (последняя нота, прежде чем бесследно растаять, казалось, долго-долго парила в недвижном воздухе) гораздо более шумные восторги, чем лебеди или дуэт с Сенезино.

— Ловко! — провозглашает лорд У***. — Даю слово, завтра эту песенку будут мурлыкать во всех кофейнях!

Зрители скандируют, желая послушать арию еще раз, хотя освещение меняется и начинается следующая сцена. На верхних галереях одни громко провозглашают превосходство Тристано над великим Николини, другие ставят его даже выше несравненного Фаринелли. Нет, протестуют третьи: Сенезино — вот бесспорно лучшее сопрано в мире. Его вибрато напоминает смех ангела, которого щекочут лебединым пухом! Нет, нет и нет! — неистовствуют прочие: либо Тристано, либо никто другой!

— Сенезино!

— Тристано!

— Сенезино!!!

—  Тристано!!! — врывается вдруг совершенно неожиданно в нестройный хор голос леди У***, заглушая все остальные. Теперь у нее нет сомнений: о, этот голос, нежный и пылкий, — голос воплощенной страсти! Доктор все же ошибся: стройные звуки не усмирили необузданные душевные порывы, а, наоборот, придали им еще больший накал, взметнули на неведомую ранее высоту. С этой дивной вершины, где воздух непривычно разрежен, она взирает вниз на Тристано, словно видит его впервые: до чего же это небесное создание на сцене не походит на невнятно бормочущего уродца, горбоносого и черноглазого, который донимал ее даже в уединении целых четыре месяца. Во время его разговора с Пандионом у леди У*** голова шла кругом: спасало только непрерывное чередование порошков и капель (ввиду этого интерес к ней со стороны молодых людей из соседней ложи все более возрастал), однако сейчас разбросанные перед ней аптекарские товары начисто забыты, а сама леди У*** вместе с другими зрителями кричит: «Бис! Бис!»