Домино

Спустя час, поместив парик на стойку возле входной двери и взявшись расстегивать пуговицы на рубашке, я пристально вгляделся в «Даму при свете свечи». Лицо на переднем плане, несмотря на вуаль, постепенно приобретало сходство с лицом леди Боклер, однако усиленное применение скипидара выявило наличие на портрете еще одного персонажа: некто выглядывал из-за полуобнаженного плеча миледи; на заднем плане тенью — темным, нераспознаваемым контуром — проступала его голова. Теперь я был заинтригован этим изображением — первоначальным наброском — гораздо больше, чем завершенным мной наполовину портретом миледи. Меня мучил вопрос: вправе ли я соскоблить остаток краски и клея? Вправе ли я снять покров с этого темного оригинала?

Натянув на себя через голову ночную рубашку, нахлобучив ночной колпак и задув свечу, я продолжал думать о турецком наряде — этом предательском предмете всеобщего любопытства, который направлял не одну судьбу и не одну жизнь обрек на гибель среди гигантских волн и подводных рифов.

Затем я принялся воображать, как леди Боклер откидывает тонкий шелк и расстегивает потемневшие от времени пуговицы, давая ткани небрежно соскользнуть вниз по ее нежным ногам и приоткрыть складки над тонко благоухающей кожей…

Тут я опустился на колени у изголовья убогой лежанки и начал шептать слова ежевечерней молитвы во спасение своей души.

Глава 27

В след за Падением Завесы (как я стал называть происшедшее между хозяином и Элинорой) мои встречи с сэром Эндимионом в мастерской на Сент-Олбанз-стрит сделались гораздо более редкими. По сути, мы почти совсем перестали видеться, поскольку мои дальнейшие услуги в Чизуике явно не требовались.

Нет, мои обязанности перед сэром Эндимионом вовсе не были исчерпаны тем промозглым утром, хотя в первые часы после случившегося именно этого я и опасался — а возможно, и желал? Предстояла еще целая уйма работы над «Богиней Свободы», «Жизненными невзгодами», «Поруганием Лукреции», а сэр Эндимион очень заботился о завершении моих трудов в срок. Поэтому я каждое утро являлся в мастерскую, наносил пигменты и лак, а уходил едва ли не в темноте, с чувством крайней заброшенности. По правде сказать, несмотря на все эти события, как их ни оценивать, хозяина, мне недоставало. Недоставало пирогов с угрями и пинты-другой портера в сумерках; недоставало рассказов о пещере Платона и о европейском вояже; рассуждений об исторической монументальной живописи, вплетавшихся в наши обычные разговоры за трапезой у очага в таверне «Резной балкон». Я скучал даже о выкриках: «Живей, Котли, живей, лодырь вы эдакий! Бегом, а то нам сроду не справиться!»

Сэр Эндимион, я знаю, все еще наведывался в мастерскую. Всякий раз утром от моего взгляда не ускользало, что без меня пучки сухих трав либо сжигались в очаге, либо втыкались по углам комнаты, а возле столика оказывалась бутылка портвейна. Ароматические свечи истаивали до крохотных огарков и заменялись другими, которые постигала та же участь. Время от времени возникали букетики лилий или нарциссов, а когда увядали, их вытесняли новые, свежие. Каждое утро я замечал также, как волосы «Красавицы с мансарды» становятся все пышнее, а лица Лукреции и Богини Свободы очерчиваются все явственней. Какой упрек чудился мне в этих мелких приметах!

По утрам, с однопенсовой почтой, поступала и записка — обыкновенно это была одна строчка, содержавшая то или иное указание: «»Жизненные невзгоды» должны быть закончены к Михайлову дню» или: «Ультрамарин и холсты от мистера Миддлтона». Контакт с хозяином ограничивался теперь лишь этими скудными сообщениями. Однажды, впрочем, в записке, по-прежнему однострочной, мне было предъявлено требование совершенно особого рода: «Сопроводите Элинору на прогулку».