Домик в деревне

Потому и выросла Ульянка тихой да задумчивой. Вечно погружена в молитвы была – сперва за родителей молилась, потом за братьев да младенчика и тех детей, что Глебушка загубил… А как сорок дней со смерти Егора, старшего брата, минуло, поняла она, что не может больше в миру оставаться – тянется ее душа к Богу, в монастырь душа просится. Подумала еще маленько, с отцом Михаилом переговорила – тот поддержал ее всецело, и монастырь хороший посоветовал.

Вернулась после беседы с ним домой Ульянка окрыленная, искренне веря, что судьба ее – Господу служить, прощение для брата с сестрами вымаливая, да слово Его неся в души людские. Не откладывая, в тот же день и с братом переговорила, но понимания и радости не встретила.

– Ульянка, ты что, совсем сдурела? Какой монастырь? Загубить себя хочешь? И думать не смей! Вот подрастешь еще маленько, станем женихов тебе искать, замуж выдадим, детки пойдут, – пытался отговорить младшую сестренку Петр.

– Не хочу я замуж, Петенька! Ты вон сестренкам лучше женихов подыскивай, а меня отпусти. Не вижу я своей жизни без служения Господу, – смиренно просила разъяренного брата Ульяшка.

– А ну как запру я тебя в каморке Глебовой, покуда вся дурь из твоей головы не вылетит, – с угрозой в голосе проговорил брат.

– На то воля твоя, братик. Все исполню, как скажешь. Что каморка Глебушки, что келья монашеская – все едино. Вот только храм далече будет в каморке-то… – склонив голову, произнесла Ульяшка. – Свези меня в монастырь, братик, Христом Богом тебя молю. Душа просит служения Господу. Больше пользы я там принесу, нежели в каморке запертая.

– Да что ты заладила – монастырь да монастырь! Ты жизни не видела! А ну как полюбишь кого? Нет, Ульяшка, и не проси – не дам я тебе жизнь свою угробить, – пытался достучаться до сестры Петр. – Лучшая служба Господу – семью создать да деток рожать, да мужа любить. Потому выбрось эту блажь из головы, да начинай мужа себе присматривать, – сердито выговаривал ей брат.

– Не могу я в миру, не мило мне ничто. Братик, отпусти, век Господа за тебя молить стану!

Петька убеждал ее, убеждал, даж к отцу Михаилу отправился, чтоб вразумил девку-то, но, поняв, что оттуда помощи ждать не приходится, плюнул да свез ее, куда просила.

В монастыре Ульяшка расцвела. На своем месте она там оказалась. Послушницей стала – постриг пока принять нельзя было, мала еще, а вот в послушницы – в самый раз. Обряды исполняла истово, старательно, в молитвы всю душу вкладывала.

Прошло так-то с полгода. Приняла на себя Ульяшка обет молчания. И душа ее радовалась тому, пела прямо. И матушка-настоятельница не раз ее отмечала, перстом указывая – вот, глядите, как веровать надобно: искренне, истово!

Покой обрела Ульяшка. И верила искренне, что простил ее Боженька, отвел страшное проклятие. И оттого еще больше молилась она за брата да за сестренок – чтоб и им такое же счастье выпало. Молилась до слез, рекой текущих из сияющих глаз, благостью наполненных.

На Рождество, в самый что ни на есть великий праздник, Ульяшка в храм не бежала – летела, чтоб вознести хвалу Господу, чтоб излить всю радость, коей она была переполнена. Половину службы на коленях отстояла, того не заметив, умываясь слезами радости.

Как вдруг, в самый яркий, самый радостный миг службы, кто-то встал рядом с Ульяшкой. Сперва-то она не заметила – настолько далека она была от тела этого бренного, воспарив вместе с песнопениями к самому куполу…

Но что-то было неправильно, не так… И это что-то тянуло Ульяшку, от службы отвлекало. Раз скосила она глаза на туфельки детские, два скосила – и лишь тогда мысль в голову проникла – а что дитя здесь делает, в монастыре? Подняла глаза Ульянка – а рядом с нею, в строгом черном платьице, аккуратным белым воротничком украшенном, Аринка стоит, с самой дорогой большущей свечкой белого воска в руках. Серьезная стоит, личико спокойное, на алтарь глядит, где надо, крестом себя осеняет, молитву вслед за батюшкой слово в слово шепчет…

Увидала Аринка, что Ульяшка ее заприметила, и сидит, смотрит на нее, рот разинув, усмехнулась.

– Молись, Ульяшка. Молись усерднее. За тем же ты сюда приехала? – насмешливым голосом, склонив головку на бок и с интересом ее разглядывая, словно зверя диковинного, проговорила Аринка. – А что ж ты не спрашиваешь, Ульянка, сколько душ отмолить тебе надобно? – уже строго вопросила ее Арина. – Знаешь ты о том, аль нет? Ах да, обет молчания… А я и позабыла. Но то тоже неплохо, – вновь усмехнулась Аринка. – Мешать мне не станешь, перебивая. А расскажу я тебе, сколь молиться тебе надобно. Да искренне, Ульяшка, от всей души. Авось и отмолишь, да беды не станет?

Аринка чуть склонилась над стоявшей на коленях послушницей, крепко схватив ту за подбородок ледяной ручкой, небрежно отбросив свою свечу в сторону. Подняв ее голову, так, чтоб Ульянка смотрела прямо в ее полыхающие пламенем глаза, колдовка говорить начала, а перед глазами Ульянки картинки страшные побежали, как пред глазами Захара когда-то.