А юноша, ехавший в купе с Марусей, вдруг очень оживился и поведал ей, что недаром он на ночь закрыл купе на ключ и еще для надежности привязал дверь веревкой к полке, так, чтобы никто его не открыл, потому что есть люди, которые ночью ходят по поездам и забирают вещи у спящих пассажиров, вот у него знакомые так делали, и юноша все очень подробно описал, как нужно воровать у пассажиров вещи так, чтобы никто этого не заметил, после его рассказа Маруся догадалась, за что он сидел в польской тюрьме. Юноша был родом из Магадана, и собирался туда ехать через Москву. Маруся угостила его салатом, который ей с собой в дорогу дала Луиза, это был салат из холодных макарон с яйцами, кусочками мяса и майонезом, юноша сперва стеснялся, но потом поел. Когда поезд подошел к перрону вокзала в Москве, Маруся увидела, как за вагоном бегут носильщики, стаей, как собаки или волки. На перроне ее встречал Костя.
Церковь на рю Дарю пуста, праздник Вознесения… священник в мягких тапочках и с нечесанной бородой, шаркая ногами бродит помахивая кадилом, тонкий голос из левого придела алтаря поет то басом, то пищит… Лики
святых, свечи горят ровно, священник то исчезает, то появляется, открыл царские врата, закрыл… неведомый церемониал, неизвестно для кого предназначенный, голоса гулко отдаются в пустом храме, служба должна идти до конца, своим чередом, как сотни и тысячи лет назад, мы
хвалим Господа, он дает нам силы жить и помогает…
— Какую церковь вы посещаете в Петербурге? — В голосе священника Марусе почудилась враждебность, а может это просто ей показалось.
Протянутая рука перед рукопожатием осеняется торопливым маленьким крестиком, или просто механически, как автомат, не успел сменить программу, обычно к его руке прикладываются, а он сверху крестит… Свечи погашены, надо приложиться ко всем иконам, таков порядок, лампадки горят…
Каждый вечер Лиля приходит сюда и поет, она помогает священнику вести службу. Это она привела сюда Марусю в последний день ее пребывания в Париже. Маруся стоит в церкви совершенно одна, больше нет никого, кроме священника, а тонкий поющий голос Лили гулко разносился под сводами храма. После службы они долго прощались со священником, батюшкой, как называла его Лиля, он жаловался на то, что церкви пустеют, и нет денег на ремонт храма. Потом Маруся с Лилей вышли из прохладной церкви на залитую палящим солнцем улицу и побрели вдоль чугунной литой оградки какого-то садика, где цвела сирень, а посередине журчал небольшой фонтанчик. На скамейках, как всегда, сидели старушки с детьми, какие-то одинокие негры, и лежал клошар, задрав ноги в пыльных драных ботинках на спинку и положив под голову свою сумку. Лиля повела Марусю в ресторан, находившийся на узенькой улочке, выходившей на центральную улицу Бобур, недалеко от Центра Помпиду. Они поднялись на второй этаж, и там девушка-китаянка в белом передничке принесла им меню. Лиля, как всегда, заказала две бутылки красного вина, какой-то острый суп, где плавала длинная прозрачная вермишель, и горячие жареные бананы, запеченные в тесте. Они выпили, и напоследок Лиля заказала еще одну маленькую бутылочку того же вина. Маруся довольно сильно опьянела — она ничего не ела целый день, и очень устала, потому что ночью не спала, а ухаживала за девяносточетырехлетней старушкой.
Лиля была женой писателя Лямзина. Лямзин был полным, небольшого роста, с седыми волосами, говорили, в молодости он был даже красив. У него была странная манера говорить: он все время как будто блеял, склоняя голову к правому плечу, при этом его глаза суживались и внимательно, как бы исподтишка, рассматривали собеседника. Однажды он пригласил Марусю к себе в гости, он уезжал в Москву и хотел, чтобы она перевела ему с немецкого несколько рецензий на его последний роман. Он был в хорошем расположении духа и вдруг начал говорить:
— Да, это круто! Блеск! Просто блеск! Круто! Ну этот, как его…
Маруся никак не могла понять, о чем это он, а он все твердил свое:
— Круто! Блеск! Ну как его, этот… — в голосе у него уже послышалось некоторое раздражение и даже озлобление, хорошее настроение стало улетучиваться, а Маруся все никак не могла понять, о чем это. Наконец, он произнес:
— Блеск! Ну, это, как его, роман, ваш роман…
— А! «Голубая кровь», что ли?
— Да-да! Конечно, «Голубая кровь»!