Домик в Армагеддоне

– Мирянином тяжело, – и, вспомнив что-то, поспешно, будто боялся тут же забыть, подчеркнул внизу странички нужную ему цифру. – Жизнь-то в миру какая…

Теперь Фима ждал, что Александрович продолжит – так показалось ему по интонации, с которой тот закончил фразу. Но Александрович поднялся и, сунув карандаш в карман, пошёл к коровнику.

«И впрямь – никакой не старец, – думал Ефим, глядя ему вслед. – Доморощенный».

Но почему-то это нисколько Фиму не расстроило, а даже как будто развеселило.

От отца Никифора Александрович тоже, кажется, улизнул. Так и не состоялось у них настоящего разговора. Александрович всё время был чем-то занят, отец Никифор пару раз прошёлся за ним из одного конца хутора в другой, а потом сел возле того же колодца и просидел так часа два. Фиму отец Никифор отослал – Фима уже привык к этому и не очень-то огорчался. Всего день там побыли, даже не ночевали.

Обратно ехали – отец Никифор за руль не сел. Всю дорогу Фима поглядывал в зеркало на его каменное лицо в обрамлении всклокоченных ветром волос и спутанной пегой бороды.

Когда засверкал в низине Шанс-Бург, отец Михаил оживился, всмотрелся в его разноцветные зрачки, в зыбкий купол света над ними, в густые вихры иллюминации. Сказал – тягуче, как бы на слух проверяя мысли свои: «Что ж, не всем же по медвежьим углам прятаться, отмалчиваться. Кому-то и по-хозяйски поступить нужно. А уж за кем правда – Господь рассудит». Зазвонил мобильник. Отец Никифор.

– Иди-ка сюда, Ефим.

Фима встал и пошёл в номер.

Дворик «Весёлого Посада» совсем опустел. Фонтан выключили, по тёмному водяному кольцу плавали салфетки и лепестки роз. От резкого света фонаря – словно тушью по ватману рисованная тень дерева. Голубь, прошелестев крыльями, плюхнулся на эту тень, сложился в гладкую хвостатую каплю, тут же удивлённо вытянул шею, дёрнул пару раз головой, покосил глазом налево, направо…

Фима спустился с веранды, прошёл по гостиничному коридору до углового номера, постучался.

Отворил Саенко. Пропустил его, запер дверь и встал к окну, за фикусом. Будто в засаду ушёл.

Люстра была выключена, тлело сонное бра над тумбочкой. Лунный свет вошёл в распахнутые шторы, не разминувшись с Саенко, который зацепил его плечом – так, что лунная трапеция на полу обзавелась с одной стороны глубокой вмятиной. Отец Никифор сидел на краешке кровати, той, что стояла слева, изучал, казалось, подол своей рясы, изрядно запылённый в Несветае. На покрывале возле него лежали чётки и мобильник.

Успели переговорить. Скорей всего, жаркий был разговор. В воздухе будто чад повис.

– Звали, батюшка?

Отец Никифор жестом велел Фиме подойти поближе и, подхватив чётки, поднялся. Взял его за плечи, развернул лицом к окну. Отступил на шаг. Посмотрел в глаза, кивнул, будто соглашаясь с тем, что увидел там. Сказал:

– Завтра идёте через Шанс-Бург. Крестным ходом. Вертеп этот сковырнуть пора с нашей земли. С чего-то нужно начинать, и когда-то нужно. Им, стало быть, эта грязь не к месту, а нам – пожалуйте, принимайте. Будто свалку под самые окна. Иоанна Воина толком так и не отстроили на новом месте. Как просела под ним земля, так и бросили. На Пасху прихожане мои домой со Всенощной возвращались – шальной негодяй их на трассе сбил. Насмерть. Упокой, Господи… Так и не нашли убийцу. А верней всего – и не ищут. Знают, не иначе, кто. Вот и не ищут. В прошлом месяце дочку моего иподиакона совратили, ушла туда телесами мотылять, стриптизёршей.

Отец Никифор бросил взгляд за спину Ефиму, на Николая Чудотворца, выставленного на тумбочку. Собрался, продолжил:

– Я иду с вами. Для вас, для сотенцев и для стяжников, это будет час, когда вы станете едины. Не так уж нас много, чтобы разбрасываться. Каждый на счету!

Батюшка беззвучно, одними подрагивающими губами в космах бороды, перебрал слова короткой молитвы.

– Пойдём крестным ходом. Покажем, что здесь люди живут православные. Что хозяин есть у этой земли. И хозяин этот не лаптем делан. И спросить может.

Качнулся слегка. Чётки в его руке тихонько щёлкнули.

– И спросить может строго.

Снова – на Чудотворца.

– Трогать никого не будем. А если нас тронут – тут уж не обессудьте. Прошли те времена, когда православных простым шиком отогнать можно было. Прошли и больше не вернутся.

Вскинул глаза на Ефима:

– Что же, пойдёшь?

– Пойду, батюшка. Благословите.

* * *

Саенко уехал. Попрощался с ним за руку, но в глаза не смотрел. Отец Никифор помолился и лёг спать, а Фима уснуть не мог. Вышел во дворик, сел на лавку под фонарём. Пахло надвигающимся холодом, первыми студёными дождями. Во всём здании горело единственное окно, на кухне. Оттуда слышался шум воды и стук посуды. Вышла официантка – та, что приносила ему сигареты. Стареющая пасмурная женщина. Остановилась возле двери, подтянула юбку.

Фима подумал: хорошо было бы сейчас поговорить с ней. Ночь. Осень. И этот резкий электрический свет.

– Не спится? – спросила ворчливо.

– Никак. Подошла.

– Может, тебе рюмашку налить?

– Нет, спасибо.

– Умаялась, – она села рядом с ним на лавку, принялась разминать пальцы. – А ты батюшке кто, сын?

– Нет.