Домик в Армагеддоне

Все, что придумал Тихомиров, – покричал немножко перед строем, заклеймил безымянных для него дурных заговорщиков, напомнил в сотый раз, что перенос Иоанна Воина согласован с епархией. Полковничьим своим голосом, натренированным накрывать плац, приказал не путать божий дар с яичницей.

Что ж, Тихомиров – всего лишь Тихомиров. Для стяжников он – “врио”, “временно исполняющий”, и все его громы-молнии – досадное природное явленье. Вот когда передадут Стяг, как было намечено, под начало духовенства, – тогда будет у них настоящий руководитель. Тихомирова не любили. Особенно после генеральной уборки на Троицу. Они вернулись тогда с праздничной службы в поселковом храме, а Тихий заставил их вылизывать все расположение: насыпанную в дверях траву сквозняком разметало по всем углам.

Отец Михаил по-прежнему стоял спиной. Черная эта спина – будто захлопнутая дверь.

Почему он вдруг – чужой? Как очутился не с той стороны? С Тихомировым, с казиношниками, в мертвом пространстве бесконечных компромиссов, оговорок, многословного бездействия…

– Не вняли вы увещеваниям Прохора Львовича, ребятки, не вняли, – не оборачиваясь, начал отец Михаил. – Я, признаться, сейчас в страшном смятении. Будто это я нашкодил. У Владычного Стяга огромные неприятности, дорогие мои. – Обернулся и, поддернув подол, присел на краешек подоконника. Фима тщетно старался перехватить его взгляд. Батюшка отлично знает, кто зачинщик. – Дошло, – отец Михаил повел бородкой, – на самый верх. Губернатор лично доложил. Можете себе представить, как все было подано.

Стяг заволновался. По комнате пронесся гул.

– Как мне сказали, на днях будет решаться судьба Владычного Стяга. Есть опасность, что Стяг закроют.

Тишина треснула.

– Допрыгались! – кто-то крикнул.

– Говорили тебе, Фима: навредишь, навредишь, – перегнувшись в проход между парт, прошипел Вова Струков и раздраженно, резко выпрямился.

– За что же Стяг закрывать? Виновных долой!

Кто это? В спину. Веремеев? Сушков?

Все такой же пасмурный отец Михаил подошел к своему столу.

Димка, Женя, два Юры – Демин и Чичибабин – обернулись, молча смотрели на Фиму со своих мест. Условились, что говорить за всех будет он. Фима кивнул им – мол, все скажу, пусть только гвалт утихнет. “Ратники, мужчины, – нежно думал Фима, глядя, как они поворачиваются к нему стрижеными затылками. – Эти не скиснут”.

С ними все прошло как по маслу. Пока Дима и Юра Чичибабин держали хмельного сторожа, Юрка Демин и Женя Супрунов обежали часовню, чтобы проверить, нет ли кого возле, не попадется ли кто под гусеницы. Посигналили ему фонариками: чисто.

И Фима вывел дожидавшийся своего часа бульдозер, который строители подогнали для демонтажа, через хлипкое дощатое ограждение – в поле. Управлять бульдозером оказалось несложно. Сдаешь назад – поднимаешь коротеньким рычажком ковш. Сменил место – ковш опустил, погнал вперед сыпучую волну. За какой-нибудь час перед часовней широкой дугой вырос земляной вал. Через балку машины и так не пройдут, а со стороны дороги часовня огорожена теперь метровым валом. Чтобы подогнать технику, строителям придется все это разровнять. Разровняют, конечно. Но что хотели, “дурные заговорщики” сделали: теперь-то губернаторская камарилья поймет, что нельзя вот так, по барской своей прихоти, часовни двигать.

Под конец сторож, с которого взяли слово не делать глупостей и которому позволили выйти из бытовки, бродил вдоль свежих борозд, бубнил:

– Правильно, ребятки, прравильно! Так их, нехристей, так их разэдак, прости-господи-что-скажешь!

Написали баллончиками на кабинке бульдозера: “Армагеддон! Не отсидишься!” – и ушли, оставив старика напряженно перечитывать непонятную ему фразу.

Оглядев взволнованный Стяг, Фима поднял руку. Но отец Михаил будто не замечал ни его поднятой руки, ни набухающей заново тишины. Возился на столе. Выровнял стопку лежащих на углу тетрадей, переложил сноп собранных в воскресенье дубочков.

– Честной отец, позвольте.

– Тебе, Фима, лучше бы сейчас помолчать, – мягко, но категорично перебил его отец Михаил. – Уж поверь моему слову, не делай себе хуже.

– Позвольте.

Фима поднялся с места, ступил в проход между парт. Отец Михаил показал рукой: что ж, говори. И как-то по-мужицки, враскорячку, уселся на свой скрипучий стул с высокой спинкой.

Обычно тот, кто хотел высказаться перед Стягом, становился к нему лицом. Но отец Михаил не вызвал, и Фима остался на своем месте.

– Батюшка, мы совершили проступок, – начал Фима. – Выступили без благословения.

Я виноват. Убеждал всех, что вы нас поддержите. Но, владыко, что нам было делать?

Смотреть, как часовню по бревну разберут и увезут с глаз долой? Нас ведь учили:

Святой Воин впереди вас. А тут… У нас под носом, – Фима начал сбиваться: хотелось выплеснуть все сразу, пока не остановили. – Разберут и поставят за оврагом, там через поле как раз свалка, – Фима почувствовал жар, кровь зажурчала в висках. – Мы справимся, благословите нас.

– Ах ты! Не стану даже слушать, – дрогнувшим от гнева голосом сказал отец Михаил.