Домье

Потом он увидел отца, постаревшего и неожиданно франтоватого, и понял, что окончилось его путешествие. В эту минуту оно казалось ему очень коротким — одним пестрым шумным днем. Завершилось не только первое, но и единственное в его жизни путешествие по Франции. Тогда Оноре об этом не знал и не думал. Он, наконец, очутился в столице, был этим безмерно горд и очень хотел спать. Забираясь в фиакр, чтобы ехать в гостиницу, он уже чувствовал себя парижанином.

ГЛАВА II «Я ХОЧУ РИСОВАТЬ!..»

Кажется, я, наконец, нашел свой путь: следовать ему.

Дневник Стендаля

В 1821 году Оноре Домье исполнилось тринадцать лет. Из пухлощекого наивного малыша он превратился в смышленого подростка, вооруженного всеми знаниями, какими обычно обладают многоопытные парижские мальчишки.

С первых дней своей столичной жизни Оноре понял, что безмятежному существованию пришел конец. Тесные и грязноватые комнаты дешевой гостиницы, где поселились Домье, казались ему чужими. Одна гостиница сменяла другую, потом семья переехала в не менее тесные и грязные меблированные комнаты. Жалованья отца едва хватало на жизнь. В Париже деньги исчезали со сверхъестественной быстротой, приводившей в отчаяние мадам Домье.

За годы, прошедшие с того памятного дня, когда Оноре впервые вступил на парижскую землю, он успел познакомиться с нуждой. Мальчик узнал неуютное запустение гостиничных номеров, скудные обеды, когда нельзя было попросить «еще», беспокойство о завтрашнем дне, невольно передававшееся ему от взрослых, неприятное ощущение затерянности в огромном чужом городе. Оноре едва понимал трескучий говор парижан, так не похожий на певучую и твердую провансальскую речь, и стал стесняться собственного произношения, над которым постоянно смеялись парижские мальчишки.

Сизые туманы непривычно холодных зим нагоняли на мальчика тоску. После ярких красок Марселя Оноре все казалось здесь слишком тусклым: дымное выцветшее небо, свинцовая Сена, бесконечные ряды серых высоких домов. Зато жизнь была шумной и суетливой, сотни случайных впечатлений сливались в утомительный калейдоскоп: витрины, слепящий свет газовых фонарей, кареты, разбрызгивающие грязь, пестрые, разноцветные афиши.

Только когда Оноре подрос и обрел относительную свободу, он начал по-настоящему открывать для себя Париж.

Он узнал прелесть долгих прогулок по берегам Сены, таившей неисчерпаемые чудеса для мальчишеских глаз. Каменных набережных было еще мало, река текла между поросшими травой, затоптанными берегами. Целые флотилии застывших в неподвижности барж, словно плавучие города, жили своей, независимой от Парижа жизнью. Там топили печи, стряпали, нянчили детей, не сходя на сушу. Молчаливые нахохлившиеся рыболовы дремали над неподвижными удочками. Конюхи с почтовых дворов приводили сюда купать лошадей и лениво переругивались с горластыми прачками. Веселые оборванцы жгли костры из обломков старых лодок. Под арками мостов ютились целые колонии нищих.

Бродя по набережным, Оноре разглядывал старые гравюры на лотках букинистов, вспоминая мастерскую отца. Нарядные маркизы в кринолинах, сражения, генералы с густыми эполетами, корабли в океане — весь этот нарисованный мир был неотразимо привлекателен. В Париже Оноре скучал без картинок, к которым привык в Марселе.

У недавно водворенной на прежнее место статуи Генриха IV на Новом мосту шумела толпа торговцев, перекупщиков и карманных воров. Бродячие акробаты и фокусники устраивали здесь нехитрые представления, дрожащая обезьянка неохотно кувыркалась через голову. Поодаль собачий парикмахер стриг жалобно повизгивающего пса. Крутилась унылая шарманка, пронзительно верещал носатый полишинель, сытный дым поднимался над жаровнями продавцов каштанов.

На правом берегу в веселой тесноте торговых кварталов было еще интереснее — панорамы, лотереи, игрушечные лавки, кондитерские. С шумом проезжали длинные омнибусы, которые были еще новинкой и вызывали восторженное любопытство прохожих.

Но пленительная свобода новоиспеченного парижанина не была долговечной.

Дела семьи шли все хуже. Несмотря на грозящую нищету, Жан Батист не оставлял своих литературных занятий. Он даже сумел поставить свою трагедию «Филипп II» в маленьком любительском театре. Домье-отец жил надеждой на то, что все, наконец, образуется и он займет в жизни подобающее ему место. Благодаря своей редкостной настойчивости и сохранившимся связям он добился приема у Людовика XVIII и поднес монарху посвященную ему пышную оду. Русскому царю Александру I Жан Батист тоже посвятил стихи. Политика его не занимала. Он был бы рад писать сонеты в честь китайского императора, лишь бы обрести утраченную славу. Но все было тщетно.

Правда, Жан Батист не мог с полным основанием называть себя непризнанным гением. Его принимали вежливо и даже давали понять, что ценят его верноподданнические чувства. Но читать его не хотели. Стихи не приносили дохода.