Домашний очаг. Как это было

В «Московском комсомольце» я заглянула к заведующему отделом культуры Виктору Панкову, ифлийцу. Это о нем писал из госпиталя Сережа Наровчатов. Виктор лишился на финской обмороженных пальцев ног, основательно прихрамывал, списан с воинского учета. Виктор срочно собирал тут кое-какие свои редакционные пожитки, а ненужные бумаги заталкивал в мусорную корзину. Он покидал редакцию с переводом на ту же должность — не куда-нибудь — в «Правду», главный директивный орган.

Мы тепло встретились. Услышав от меня, что я пришла оформляться на самую незначительную в редакции должность — литработника, замахал руками:

— Ничего подобного! Там и зарплата ерундовая. Тебя должны взять на мое место.

— Это невозможно! У меня нет опыта.

— Ерунда! У тебя такой большой жизненный опыт. Справишься!

Он готов был идти к главному редактору. Едва удержала, не пускаясь в разъяснения. Святое недомыслие. Сам вроде не замечал, что происходит. Освобождались места уволенных или выжитых журналистов-евреев. Кадровые прорехи образовались повсюду, их спешили заполнить. Мы оживленно поговорили о наших ребятах, какие вести от них, у кого какая судьба, и я пошла по своим делам.

Сотрудница по кадрам, так похожая на всех предыдущих кадровичек. Лица их оставались для меня неотчетливыми, смазанными из-за моей напряженности при разговоре. В этот раз, пообщавшись с однокашником, я была раскованнее, наблюдательнее. В двухоконной, насыщенной светом комнате я разглядела живое, подвижное лицо в забавно елозивших по нему крупных коричневых веснушках. Кадровичка протянула мне анкету и указала на отставленный в стороне легкий столик на изысканных крученых ножках, создание бог знает как приблудившееся.

Анкета была простенькой, всего несколько вопросов: год рождения, партийность, образование, награды. Мои ответы были превосходны. Но и опорный пункт — пятый — налицо.

На прощание она, одобрительно шевеля веснушками, держа перед глазами анкету, просила перезвонить завтра. Я уходила с надеждой: эти приветливые веснушки, столик на крученых ножках — что-то совсем не формальное.

На другой день я позвонила и услышала от нее: к сожалению, на это место, оказывается, следует взять мужчину.

Ох, гады! Когда направляли меня в воздушно-десантную бригаду, мой пол во внимание не принимался.

Обычно ссылались, что вакансии, оказывается, нет, ошиблись. А на этот раз что-то новенькое для разнообразия. Но надо было бы заранее из телефонной будки представляться со своими отчеством и фамилией, не морочить людей и не подвергаться испытаниям. Я же этого не делала в пустяшном расчете: может, мои ордена и медали, фронтовой партбилет — о них по телефону не скажешь — на этот раз наконец проломят барьер пятого пункта.

«Это что же, — возмущалась в печальном недоумении моя подруга Вика Мальт. — Закончить войну на таком гребне и прийти к тому, что ты изгой».

Со Львовым-Ивановым мне почти не приходилось общаться, но я все больше чувствовала свою связь с этим странным, молчаливым человеком, единственным, кому было дело до моего «трудоустройства». И когда он опять присылал ко мне гонца — это было для меня сигналом: не все потеряно. Я отправлялась туда, где позарез был нужен «лит-работник», чтоб не закрыли эту пустующую штатную единицу вместе с ее денежным окладом. Может, и повезет наконец. Случалось же, что кому-то везло. А работа, пусть хоть и с небольшим окладом, но постоянным заработком, была мне необходима. Но какая это была пытка в очередной раз отправляться в поход!

Перед отделом кадров Радиокомитета, куда вновь по запросу отправил меня Львов-Иванов, внезапно мою шею под затылком схватило нестерпимой болью — слова не вымолвишь. Впервые такое случилось со мной на фронте, может, расскажу как-нибудь в другой раз о тех драматических обстоятельствах. На этот раз спазм случился от перенапряжения. Это был мой предел. За порог я не перешагнула. И придя в себя, ушла. Все. Больше в отделах кадров я не бывала.

В моей трудовой книжке значится — «профессия — токарь», и единственная в ней запись: «принята токарем-оператором». Это начало войны — 1941 год, когда мы с Викой Мальт по путевке МК комсомола были направлены на завод, в цех, переведенный тотчас по мобплану на изготовление гильз для патронов.

5

Патриотизм, что был в войну, деформировался. А тем временем из тени вышел государственный антисемитизм. До поры он входил в состав борьбы с «антипатриотизмом», с «космополитизмом». Теперь антисемитизм шел об руку с неуемным шовинизмом. Россия объявлялась родиной всех великих открытий. Не смолчал едкий, неравнодушный к абсурду городской фольклор. «Россия — родина слонов», — гуляло втихомолку по Москве.

Борьба с низкопоклонством перед заграницей и космополитизмом простиралась решительно на все. Не выстояла даже издавна популярная «французская булочка» с хрустящей корочкой, переименованная в «городскую».

В «Правде» подверглась разгрому первая повесть молодого автора — некоего Мельникова. В скобках была приведена подлинная фамилия этого неугодного сочинителя — Мельман.