Дом веселого чародея

Перегнувшись через балясник веранды, глянул вниз. В калитке, смущенно и радостно улыбаясь, стоял Александр Терновской.

Он заметно возмужал, раздался в плечах, оброс бородой. Изменился внешне – еще бы, два года! – но главное было во взгляде спокойных, глубоких глаз. Если вчера они сияли юношеской любовью и доверием к людям, то нынче в них появился ледяной холодок настороженности и сомнения.

– Ну как? – прищурился Дуров. – Отбарабанил? Можно, кажется, поставить точку и успокоиться?

– Да нет, что вы! – Глаза Александра смеялись. – Какое успокоенье! Все продолжается. Теперь скоро.

– Да ты и два года назад все твердил: скоро, скоро… А ведь ничего у вас не вышло.

Александр внимательно и с интересом поглядел на Дурова.

– Почему не вышло? Это вам так кажется, что не вышло. А на самом деле очень даже вышло. Может быть, даже лучше, чем задумывалось…

– Не понимаю.

– Ну, как же, должны понять. Прежде чем выступить на манеже, вы ведь репетируете?

– Конечно…

Дуров помигал недоуменно, вопрошающе и вдруг весело расхохотался:

– Во-он что!

– Вот именно, – кивнул Александр.

– Ну, дай бог, дай бог, чтоб спектакль состоялся, – улыбнулся Анатолий Леонидович. – Но скажи на милость, какой черт толкнул тебя заявиться в Воронеж именно сегодня? Слыхал небось?

– Это вы про его превосходительство? Как не слыхать, слыхал. Неприятно, конечно. Дурацкая затея…

– Как? Как? – изумился Дуров. – Дурацкая? Затея?

– Конечно. Кому это важно – убит его превосходительство или здравствует? Дело вовсе не в уничтожении отдельных личностей, икса, игрека, зета – губернаторов, министров… Суть в другом.

– Может быть, может быть, – согласился Анатолий Леонидович. – В этих ваших теориях и тактиках я, брат, откровенно говоря, профан. Но что нынешняя история с бомбой на тебе отразится – это, Санёк, как пить дать.

– Посмотрим, – Александр подмигнул. – Не так, знаете ли, страшен черт…

Он не договорил: вошла Маруся:

– Нет, папочка, что же это! Сразу заполонил человека, а другие, может быть, тоже по нем соскучились… Мы, Саша, знаете что, давайте-ка к Ляльке сходим, вот обрадуется!

– Валяйте! – махнул рукой Анатолий Леонидович. – Проведайте бедняжку… Она там небось со скуки позеленела. Монастырь! – презрительно фыркнул. – Фармакология…

Сильный, властный, все на белом свете попробовавший и повидавший, – «медные трубы и чертовы зубы», как любил говаривать, – он воображал, что на его житейском триумфальном пути нет уже да и не может быть никаких препятствий, никаких тупиков и неразрешимых задач. Все безусловно подчинено его воле, его желанию, даже его прихоти.

Это действительно, пожалуй, так и было до поры до времени. Четвероногие и крылатые артисты охотно и безотказно выполняли его приказания; помощники с лету читали его команду в любом, самом незаметном жесте, во взгляде, в слегка приподнятой брови. В доме на Мало-Садовой – Тереза, Еленочка, дети, прислуга – всё как бы великолепным оркестром было, которым дирижировал легко, уверенно. И вдруг жизнь принялась преподносить сюрприз за сюрпризом. Он растерялся, дирижерская палочка дрогнула, листы партитуры рассыпались, смешались. Инструменты заиграли кто во что горазд.

Ляля с ее аптекарем. Тереза. И вот теперь – Анатошка. Вбил в голову, что будет циркистом. Чертенок упрям, похвальное качество, но…

Но! И еще раз – но!

Впрочем, придется начать издалека.

Бывало, говорят в доме о мальчишке, со смехом передают всякие забавные его выходки: как петуха учил наземь падать замертво; или собачонку приблудную по прозвищу Мочалка – танцевать. Анатолий Леонидович лишь хмурится, нехотя морщит губы в насмешливой улыбке.

Но вот однажды на речном бережку сам подсмотрел: мальчишка легко делает такие акробатические номера, что хоть бы и взрослому впору: сальто-мортале, например, без разбега, с места! Это, знаете ли… Он, Анатолий Леонидович, в свое время сколько был бит немцем Клейстом, пока не научился прилично выполнять это самое проклятое сальто!

Тогда задумался.

Ярко, светло озаренные, в памяти вспыхнули милые, глуповатые картинки: Анатошка в колыбельке – гукает, трогательно разевает беззубый ротик, тянет крохотные ножонки вверх, к отцовскому лицу… И он, уже знаменитый, уже познавший «чертовы зубы», – он щекочет пушистыми усами эти ножонки, целует розовые пахучие пяточки…

И множество других мгновений вспомнилось. Как, например, подбрасывал малыша высоко, к потолку, и тот, заходясь в смехе от страха и восторга, требовал повторить, повторить…

– Сё! – кричал. – Сё!

Это значило: еще.

А затем? Что-то молчала память о том, как сын рос, как научился грамоте, как пошел в Чернозубовское реальное. В памяти иное было: Прекрасная Елена, дом, слава.

И вот – пожалуйста: крутит сальто и дрессирует петуха.

Иронически улыбался до прошлого лета: пустяки, ничего особенного, – мальчишка и так далее. Прошлым же летом совершенно случайно, в беседке, сквозь листву дикого винограда, увидел собственный номер «Пируэт», неожиданными исполнителями которого оказались Анатошка и Мочалка. Сын отлично читал отцовские куплеты, Мочалка кувыркалась вполне профессионально.

Тут ирония уступила место тревоге.