Дом веселого чародея

В приемной – народ, толчея. Анатолий Леонидыч – к дежурному чиновнику: прошу доложить.

– Сию минуточку…

Побежал, вернулся, опять куда-то исчез. Так десять, двадцать минут проходит.

– Ну, что же, долго мне тут ждать?

– Докладывал, говорит: повремените-с…

Наконец вызывает.

– Тут у вас, – цедит сквозь зубы, – на афишках помечено: хор свиней, не так ли?

– Ваша святая правда, – отвечает Дуров.

– Так пожалуйте тексты-с.

– Помилуйте, какие тексты! У меня же свиньи поют…

– Так вот-с, тексты.

– Но я свинячьего языка не понимаю и по-свински не разговариваю!

– Те-те-те! Знаем мы, что они у вас поют, – нахмурился исправник. – Наслышаны-с.

И ведь запретил номер, скотина! Да еще и придрался, что в афише сказано: «свиньи дрессированы  н а   с в о б о д е».

– Зачеркните, – приказал, – последнее словечко… Сие в настоящее время двусмысленно.

Вечером цирк полон, разумеется. Красная бумага на афишах, знаешь ли, тоже немалую роль сыграла. Слухи пошли по городу: еще, мол, не начинал, а уже конфликты с полицией… Реклама в некотором смысле, это Анатолий Леонидыч тоже отлично понимал.

Ну-с, показывает то, показывает другое. Успех, как всегда, грандиознейший. Но вот на верхотуре – шум, крики, требуют свиную капеллу. Анатолий Леонидыч выводит своих «артистов». Молчат чушки, ни звука. «Песни давай! – кричит публика. – Почему не поют?»

– Уважаемые господа! – говорит Дуров. – Мы бы с удовольствием спели, да господин исправник номер запретил… по цензурным соображениям.

– Как?! – перебивает его шпрехшталмейстер. – И для свиней введена цензура?

– Увы! – печально отвечает Анатолий Леонидыч. —

Тут, отлично знаю я,
Нам ничто уж не поможет:
Нынче даже и свинья
Без цензуры жить не может!

Это выглядело экспромтом, но… да не все ли равно, в конце концов, – экспромт, не экспромт! Номер-то, несмотря ни на что, получился, и баста.

Бурлила Россия.

Он любил посещать людные места – вокзалы, дешевые трактиры, базарные чайные, где с интересом прислушивался к бесконечным россказням о том, что творилось вокруг.

Впечатления переполняли. Понимал, что увиденное и услышанное надо записать. Но пестрая карусель собственной жизни мчалась неудержимо; для литературной работы требовалась хоть малая остановка в сумасшедшей круговерти, а где ее было взять? Приходилось неустанно сражаться с полицейской цензурой, с администрацией губернской и городской, с любым чиновным ничтожеством, облеченным в соответствующий мундир. Формально цирковые репризы не цензуровались, но любой полицмейстер, любой исправник и даже мелкая сошка – становой пристав – могли во время самого представления оборвать, запретить, обезглавить программу.

Бесконечное противоборство, бесконечная напряженность и трепка нервов.

Вот когда с любовью и нежностью вспоминался дом на Мало-Садовой, ночные часы за письменным столом, тишина… Лишь легкий треск рассохшихся лестничных ступенек да коростель бессонный в заречной дали…

Нужна была остановка.

Она случилась нежданно.

После успешных, но трудных гастролей в провинции его ожидали в Москве. Кончалось беспокойное лето. К осенним краскам московских бульваров прибавилась кричащая пестрота плакатов, извещающих о выступлениях «единственного и первого русского соло-клоуна Анатолия Дурова».

Но вышло так, что «единственный и первый» до Белокаменной не добрался. Поезд остановился в Серпухове, где пассажирам сообщили, что дальше путь закрыт из-за беспорядков в Москве.

– Ну что ж, – сказал Анатолий Леонидович, – отдохнем. Пожалуй, даже кстати.

Сонный городок с его типично провинциальным обликом понравился Дурову. Поросшие гусиной травкой мостовые, долгие колокольные звоны многочисленных церквей, аккуратные старушки в кружевных наколках, бредущие с ридикюлями, словно тени, по вытоптанным плитам узеньких тротуаров, – все показалось ему таким родным, милым, давно и прочно обжитым.

– Похоже на Воронеж, не правда ли? – спросил у Прекрасной Елены.

– Майн гот! – простонала она. – Такой же дыра… крахвинкель!

Не снимая шляпки, опустилась на неуклюжий стул, презрительно оглядела номер. Гостиница и в самом деле была не из перворазрядных, однако выбирать не приходилось: город кишел бежавшими от «ужаса революции», все, вплоть до меблирашек и трактиров, было переполнено, захвачено под временное пристанище.

Комнаты гостиничного номера нависали тяжелыми сводами, крохотные окна в аршинной толщины стенах почему-то по-церковному были забраны толстыми, с затейливыми завитками решетками, загораживающими дневной свет, который и без того скупо проникал в помещение: гостиница боком упиралась в глухую кирпичную стену соседнего дома.

Вечный полумрак плотно стоял в номерах. Включить бы электричество, да оно еще новинкой почиталось, постояльцы обходились стеариновыми свечами. Но что особенно раздражало Бель Элен – это непрерывный гул и стук под полом: внизу помещалась типография.

А Дуров сказал, что и это превосходно.

– Пока будем отсиживаться, афиши напечатаем…

И начал жить в Серпухове не без удовольствия.