Дом веселого чародея

– Да? – спросил рассеянно, продолжая писать.

– Ваш сынок «царю по шее» кричит. Кто научил – вот интересный вопрос.

– Вон что! – рассмеялся Дуров. – Сейчас все так кричат.

– Позвольте ж, однако… – начал было господин Клементьев, но тут появился карлик.

– Что ж это, батюшка Анатолий Леонидыч, – кукарекнул сердито, – пущай хоть он и управитель, а Толюшку за ухи драть – руки коротки. Этак ежели кажный начнет…

– Идите, идите, – с досадой отмахнулся Дуров. – Я сам разберусь…

Они ушли, огорченные. Малютка – тем, что Анатолий Леонидович не приструнил господина Клементьева, не дал ему понять, что он хоть и заметная фигура, а тоже за все просто может вылететь с тепленького местечка. Господину же Клементьеву было обидно, что не высказал свои опасения по поводу повара Слащова, коего подозревал в приверженности к социалистическим идеям. И что «летучки» бумажные  э р – э с – д е – э р – п е  не он ли, Слащов, на заборе лепил, это еще разобраться надо…

На лестнице опять вертелся Анатошка. Показав господину Клементьеву язык, исчез, провалился, после чего откуда-то, из неизвестного места —

– Что, взял, пузо с бородой! – обидно прокричал и оскорбительно залаял по-собачьи.

– Ох-хо-хо, – горестно пробормотал господин Клементьев. – Достойный растет продолжатель папашиной специальности…

7

Благоразумный Чериковер да и легкомысленный Кедров предостерегали Дурова от этой поездки.

– Помилуй! – приятным, но несколько тревожным голосом говорил в телефон Семен Михайлович. – Какие, моншер, гастроли, когда вся Россия бурлит!

После того вечера на Старом Беге он представлял себе революцию в виде огромного сборища плохо одетых людей и обязательно зимней ночью: факелы в черноте, снег, мороз, лошадиные морды опушены инеем.

– Вот и чудесно! – отвечал Анатолий Леонидович в черный рожок телефонного ящика. – Этим-то именно и привлекает меня поездка…

Чериковер ахал:

– Я отказываюсь понимать! – и, захватив по дороге Кедрова, приезжал на Мало-Садовую отговаривать друга от безумного предприятия.

Вдвоем принимались рассказывать всякие ужасы, надеясь поколебать решение Дурова, напугать его.

Весело блестя глазами, Анатолий Леонидович слушал их не без удовольствия, поддразнивал, похохатывал.

– В Бобровском уезде помещиков жгут, – оглядываясь на дверь, жутким шепотом сообщал милейший Семен Михайлович. – В Воронеже все гостиницы забиты… Бегут! Вчера вот только Звягинцевы приехали, что рассказывают – кошмар!

– На железной дороге забастовки, поезда не идут… Как можно думать о каких-то гастролях? Безумие! Безумие!

Кедров таращил глаза, по-актерски играл голосом. Анатолий Леонидович вместо ответа, смеясь, показал свежеотпечатанную «летучку» – розовый листок со стишками;

Я в каждом городе стараюсь
Всегда новинки припасать
И снова к вам, друзья, являюсь
С фурорной новостью опять! —

и так далее, и так далее, в количестве трех тысяч экземпляров.

Аккуратно перевязанные шпагатом, розовые стопки листовок загромождали кабинет.

– Как видите, господа, все уже решено…

Вызвал господина Клементьева, спросил, все ли готово к отъезду.

– Так точно, все, – по-солдатски вытянулся господин Клементьев и сообщил, что клетки с животными и птицами отправляются в ночь, что вагон отапливается и что в сопровождающие назначены такие-то. – А что касается крыс…

– Да, да, крысы со мной поедут, – кивнул головой Дуров. – Так что, как видите, друзья…

– Сумасшедший! – вздохнул Чериковер.

Прижав к глазам платок, Кедров картинно обнял Анатолия Леонидовича.

Сопровождаемый Прекрасной Еленой старичок-карлик принес вино и бокалы.

– Хоть бы вы, божественная, его отговорили, – целуя Еленины ручки, сказал Семен Михайлович.

– О! Ми решиль и – баста! – прищелкивая пальцами, засмеялась Бель Элен.

Ей было все равно, куда ни ехать, лишь бы вырваться из опостылевшего Воронежа.

Словно и не было черных ночей осени, длинной, снежной зимы.

В окнах вагона мелькала весенняя родная Россия, ее поля, дубравы, перелески. Гремели железные мосты. В тихих реках отражались дивной красоты облака, сияли трепетные крылья золотых и багряных закатов.

Пестрота дороги, шум городов, ослепительный свет манежа. Неизменный успех, грохот аплодисментов, крики «браво». Развеселая компания артистов и поклонников. Ужины в дорогих ресторанах, шампанское в серебряных ведерках. Букеты роз и тюльпанов. Лавровые венки. Новые восторженные записи на огромных страницах путевого альбома.

Пряный, упоительный аромат славы и всеобщего поклонения.

Но, несмотря ни на что, ко всем этим привычным и желанным удовольствиям примешивалось странное, волнующее чувство или, верней сказать, предчувствие чего-то необыкновенного, нового – и радостного и страшного в своей новизне.

Оно, это предчувствие, прямо-таки в воздухе висело. Оно было во всем: в белых плешинах газетных столбцов, вымаранных цензурой, в туманных слухах о мужицких бунтах и рабочих забастовках, в обывательском шепоте, в бестолковых разглагольствованиях трактирных, лавочных, театральных…

Даже у всенощной, в церкви.